— Это верно. Позавчера прибув на должность пулеметчика.

— Значит, знаком с этой штукой.

— В первую мировую против австрийцев воевал и тоже пулеметчиком. Дило знаю.

— Желаю тебе успехов, Иван Гнатюк. Думаю, что не оробеешь в бою.

— Уж за мэнэ не хвылюйтесь. Не рудым народывся. Войскову справу знаю.

— Спасибо за слово, товарищ боец. Еще раз спасибо.

— И вам дякую за добрэ слово.

Рядом с шоссе раскинулись великолепные в три обхвата дубы, по прихоти природы образовавшие полукруг. В центре на поляне, залитой солнцем, возносится к небу высокая белотелая береза. Стоит она, словно беженка промеж чужих, незнакомых ей людей, и не поймешь, о чем шумят ее говорливые листья: то ли тоскуют они о покинутых родимых местах, то ли рассказывают о мытарствах на чужих дорогах. Солдаты любуются деревом.

— Ух, какая красавица!

— Совсем, как у нас, на Рязанщине…

— Хороша, ничего не скажешь.

Смуглявый молодой боец прыгает через кювет, выбегает на поляну, становится возле дерева и, запрокинув голову, долго смотрит на его густую крону. Потом осторожно трогает руками белый ствол.

— Теплое оно, как человек, — кричит он товарищам.

— Оно всегда теплое, даже зимой, — говорит рыжеусый сержант и тут же добавляет: — Веселое деревцо, вроде песни.

— А у нас их подсекают весной, — сообщает один из бойцов. — Березовый сок — сущий мед. Сливай его в бочку, сдабривай дрожжами и хмелем, получится лучше всякой браги. Пей за милую душу…

— Варвары вы, — злится сержант, — за такие дела судить надо. Это все равно, что кровь пьете, а ты за милую душу…

Постепенно солдаты разговорились о родных краях.

Не одними разговорами заняты солдаты. Можно и послушать, и дело делать, чтобы с пользой провести эти короткие часы отдыха. Зашивают прорехи на выгоревших гимнастерках, наворачивают на ноги свежие портянки, проверяют содержимое вещевых мешков, и все лишнее летит в кювет: путь еще далек, и солдат не должен уподобляться ишаку, таскать на спине вещи, правда, приглянувшиеся на военных дорогах, но совершенно лишние в боевом деле. Тут и массивные металлические портсигары и запасы соли, которую можно с успехом обменять в каком-нибудь местечке на кусок добротного вкусного сала.

Один из бойцов точит о шоссе малую саперную лопату. И летят шутливые, незлобивые замечания.

— Знать, бриться ею собирается.

— Нет, братцы, он сало и хлеб режет лопатой.

— Вот и не угадал: он ею спину чухает, зуд у него от тоски по женке появился.

Боец продолжает точить лопату, да так, что искры летят, как при сварке, а сам смеется, скалит зубы.

— Лопата — друг солдата! — озорно кричит он друзьям-побратимам. — Разве не читали об этом в дивизионке? Если нет, то прочтите и сразу поумнеете. Лопата везде сподручна: и окоп отрыть, и щетину с подбородка сбрить, и почесаться можно.

Вскоре прибывает кухня. Обедаем. Короткий отдых, и снова полк трогается в путь.

Все слышней и слышней становится канонада на западе. Мы ускоряем шаг. Время близится к вечеру. Люди устали.

К пулеметчику Ивану Гнатюку подходит майор Гордиенко.

— Замаялся, солдат?

— Есть немножко, товарищ майор. Годы не те…

— Вижу, товарищ Гнатюк. Дай я немного кожух пронесу.

— Ни за що не дам! Сам справлюсь…

— Давай, солдат, не противься! Я моложе тебя…

Замполит силой отбирает у Гнатюка кожух станкового пулемета и шагает рядом с Гнатюком.

Наступление, конечно, дело хорошее. Душа поет, но вот на теле твоем, хотя и крепко натренированном, жилистом, не найдешь живого места. Ступни ног горят, будто в кирзовых сапогах вместо стелек раскаленные сковородки. Ремень автомата до крови натирает плечи, дает о себе знать и вещевой мешок, который по фронтовой привычке мы называем просто «сидором». Легок он на привале, заглянешь внутрь, и будто ничего в нем нет, но вот отмахаешь с ним километров пятьдесят, и вымотает он все твои силы.

Порой удивляешься: в чем только держится твоя душа? Худ ты по-страшному, живот-подтянут, как у гончей собаки, кожа да кости. Но попробуй ущипнуть мышцы рук или ног — не удастся.

Присядешь на привале прямо на раскисшую от дождя землю, и ничто тебя не берет: ни холодный ветер, ни проливной дождь. Только пар валит от тебя, словно ты только что выскочил из бани. Уж тут не бойся схватить простуду — какой-нибудь подленький грипп или воспаление легких. Солдат на войне от этого заворожен.

Как ни тяжело в походах, но все-таки ликует солдат. Ведь мы гоним немцев, неудержимо идем на запад.

Первое польское село. Оно — в небольшой долине, по обе стороны неглубокой, но быстрой речушки. Наш удар был стремительным, и немцы не успели ни сжечь, ни разграбить село.

Поздний вечер. Небо затянуто тучами. Низенькие домики жмутся к земле, готовы совсем слиться с нею от только что пережитого испуга. Жители выходят из погребов, приветствуют нас.

В хлевах мычат перепуганные голодные коровы, надсадно, несмотря на поздний час, кудахчут куры, где-то простуженным хриплым голосом горланит петух.

Мы с командирам роты Поляковым разместились в маленьком опрятном домике. Хозяин, низенький, щуплый и подвижный пан Кручинский, мужчина лет сорока, суетится в избе, торопит свою женку пани Ядвигу, которая варит для нас в печи картофель. Пан Кручинский превосходно владеет русским языком, мать у него была русской. Все это хозяин успел нам рассказать в первые же минуты знакомства.

Скромный ужин готов. Мы и хозяева за столом. Пап Кручинский рассказывает, как жилось при немцах. Жутко жилось. И страшно, и голодно.

— Да ты кушай, Владек, — говорит очень полная и высокая пани Ядвига, — не мешай гостям.

— Так-так, Ядя, буду кушать, — соглашается пан Кручинский и тут же снова начинает рассказ.

По полной щеке пани Ядвиги скатилась крупная слеза. Хозяин, бросив мимолетный взгляд на жену, вдруг на минуту умолк, заморгал глазами, как-то сразу постарел, съежился.

— Не надо, Ядя, не плачь, — тихо произнес он и, повернув лицом к нам, пояснил: — У нас тоже горе. Сына в Германию угнали, там и умер в шахте. Файный был хлопец.

Поляков, виновато заулыбавшись, деликатно перевел разговор на другую тему.

— Кажется, начинается большой дождь, — произнес он. — Совсем испортит дороги…

— О, не волнуйтесь, пан поручик, — воскликнул хозяин. — Настанет утро, пригреет солнце, и дороги высохнут моментально. Можно снова гнать немцев, — пся крев, как они надоели!..

Пани Ядвига недовольно поджала губы.

— Зачему ругаешься, Владек?..

Хозяин обмяк под строгим взглядом жены.

— Простите, панове, за сорвавшееся слово.

— Вы не называйте нас так. Для вас мы товарищи, — попросил Поляков.

— Так-так, пан-товарищ поручик.

Хозяйка тепло улыбнулась.

— Ох, Владек, ты совсем, как малый хлопец.

Пан Кручинский вдруг вскипятился, расправил плечи.

— Вот и не малый хлопец. Пойду вместе с вами, товарищи, до Берлина дойду, чтобы Гитлеру в лицо плюнуть. Вместе с вами буду бить немцев.

На губы Полякова легла едва заметная улыбка.

— Зачем беспокоиться, вы занимайтесь по хозяйству, а мы как-нибудь довоюем, — произнес командир роты.

— Нет, не отговаривайте меня. Обязательно пойду, — горячился хозяин.

Пани Ядвига посмотрела на мужа материнским взглядом.

— Какой из тебя солдат, Владек?

— Справный будет солдат! — воскликнул хозяин. — Стрелять я умею, и силу имею, не смотри, что худ. Если пан-товарищ поручик не разрешит, к самому большому начальнику пойду, а на своем настою. — И добавил, уже спокойнее, обращаясь к нам: — Не один я буду бить немцев. Наши хлопцы уже давно воюют с фашистами. Вы слышали про наших партизан? Знаете, кто такой пан Янек Гусев?

— О нем не слышали, — признался старший лейтенант Поляков.

— О, это боевой человек! Отрядом партизанским командует. Все наши хлопцы у него. Немцы, как дьявола, боятся пана Янека.