Без командира и вовсе стало плохо, будто унес он от нас последнее тепло. Мы прислушивались к шороху дождя в траншее и тосковали по сержанту, ждали, не прочавкают ли его сапоги обратно и не принесет ли он заветной команды: «Приготовиться!»
— Господи, — шепнул мой сосед, бывший студент, — пошли хоть красную ракету.
— Ага, — кивнул я. Хоть бы загорелся этот красный огонек сигнала над окопами, чтобы выскочить отсюда, из мокроты, на ветер и согреться в атаке. Самое страшное на войне — сидеть сложа руки в холоде и ждать.
— Ты кому молишься? — спросил кто-то.
— Комбату, — объяснил студент. — Пора бы ему вытащить свою ракетницу.
— Рано, — тяжело вздохнул пожилой солдат. — Не все еще готово для прорыва.
— Когда же все-таки? — отчаянно прозвенел молодой голос. — Я уже так замерз, что, кажется, пусти меня вперед — один прорву оборону. С треском!
В землянку заглянул Зырянов.
— Ругаетесь? — насторожился он.
— Да нет, бога чистим. Прорвало его с дождями!
— На бога надейся... — протянул сержант. — Коммунисты! — объявил он. — В траншею. На собрание.
— Закрытое?
— Да. — Зырянов пошел к другой землянке. — Под открытым небом.
Коммунисты в отделении — это я и солдат, ругавший бога. Мы поднялись нехотя, но когда вышли в траншею, приободрились, потому что на ветру, под холодным дождем, кажется, было теплей, чем под землей. Собрались под обрывом, куда выводил окоп и где были свалены толстые бревна для накатов.
— Ударная бригада, — пошутил мой спутник. — Будем сейчас эти бревна рубить на щепки.
Все выходили на площадку в огромных лаптях из красной глины. Долго очищали сапоги и усаживались на бревна.
— Закрытое собрание считаю открытым, — объявил парторг, никогда не унывающий ротный старшина Яценко.
Не поймешь, когда он шутит, когда говорит серьезно. «Я им покажу улыбочки!» — грозит он иногда солдатам, а сам улыбается. Даже наряд вне очереди или выговор получаешь от него, как благо, потому что объявляет он любое наказание таким веселым голосом, будто вручает подарок. Удивительный старшина! Откуда у него столько бодрости? На той неделе мина воткнулась ему под ноги. Он обошел ее и ухмыльнулся: «Черт-те шо за мина! Попала в траншею и не разорвалась». А рассказывают, когда однажды мина влетела прямо в котел, расшвыряв перловую кашу по всему оврагу, он хохотал до упаду.
Первое слово на собрании взял ротный командир. Этот у нас шуток не любит.
— Дела наши, — объявил докладчик, будто мы этого не знали, — далеко не веселые, а проще говоря, — добавил он, — совсем фиговые.
Командир, надо сказать правду, был грубоватым человеком и не скупился на слова, от которых подчас мороз пробегал по коже.
— Настроение в роте, — заявил он, — паршивое, а дождю этому, прости господи, даже конца не видно. Пора наступает холодная, у фашистов из-под земли уже дымок пошел, не иначе им печки подвезли, а наши тыловики до сих пор не чешутся в данном направлении.
Парторг усмехнулся:
— Немцы, гляди, отогреются и нам огоньку подкинут.
— Поделятся! — поддержал Зырянов. — Дождемся! Такого жару всыпят...
Но командир не дал ему закончить:
— Наступать нам пока заказано, и не мечтайте. И замерзать не имеем права! Вот мы и должны найти выход.
Кто-то посоветовал развернуть разъяснительную работу в роте и больше нажимать на слово. Но ротный махнул рукой: солдат сейчас надо согревать не словом, а дровами. Но где их возьмешь? На тридцать километров за передним краем голое поле. От разрушенной станции в долине остались одни кирпичи да щебень. Выворачивать шпалы на железной дороге? Вряд ли они, пропитанные дегтем, загорятся. Те бревна, что лежат под нами, привезли сюда на машинах батарейцы — будут строить блиндажи, так что их трогать нельзя.
— Я видел в подвале на станции уголь, — сообщил вдруг мой сосед.
— А жести не было? — спросил Яценко. — Для печки.
— Нет... Была только ржавая крыша.
— Очень хорошо, — обрадовался ротный. — Командируем туда повозку.
Потом он поинтересовался, нет ли среди коммунистов печника или каменщика. Зырянов поднял руку:
— Я кузнец.
Ротный уставился на него, должно быть, соображая, при чем же тут кузнец, печку ведь молотком не выкуешь.
— Я еще и жестянщик, — пояснил Зырянов. — Был бы уголь, а печку придумаем.
— Что же ты молчал? — удивился ротный.
Коммунисты засмеялись, все обрадовались такой находке.
Да, это было необычное собрание — с единственным вопросом: о тепле. И несмотря на то что тепла еще не было, нам уже казалось — холод ослаб. Решения, которым завершается каждое собрание, тоже не было. К чему его записывать, когда оно и так ясно: надо обогреть землянки во что бы то ни стало.
Когда мы вернулись в отделение, кто-то спросил:
— Не пахнет?
Хотел, видно, сказать: не слышно ли о наступлении?
Я отрицательно покачал головой.
— А что же вы тогда обсуждали так долго?
Мой напарник ответил с гордостью:
— План ГОЭЛРО! Скоро зальем огнями все траншеи.
Солдаты не верили. Даже залежи угля, открытые в подвале, их не радовали.
— Нужен чугунок, — заявил вдруг студент. — Я вам такую печку вмажу, весь батальон обогреет.
— Поедем со мной, — пригласил его Зырянов. — Поищем в развалинах...
Яценко, студент и Зырянов уехали в тыл на разведку. Они привезли до обеда четыре подводы угля, мы перетаскали его плащ-палатками в свои землянки. Пятая подвода громыхала железом — везли все, что нашел Зырянов для будущих печек.
Немцы, потревоженные этим грохотом, прощупали овраг минами, но когда услышали мирный стук молотка по железу, должно быть, успокоились и только напоминали о себе обычной перестрелкой.
До вечера задымили три печки. Самой первой дала тепло наша. Студент, обещавший обогреть весь батальон, соорудил ее быстро. Он выбил дно в чугунке, прорубил сбоку дыру и вставил туда водосточную трубу с коленом. Потом опрокинутый чугун поставил на два кирпича, накрытые колосниками — железными прутьями. Когда в чугунке разгорелись деревянные чурки, солдат засыпал жар углем и закрыл его сверху сковородкой. Через полчаса печка накалилась докрасна и была похожа на малиновый месяц, до половины выглянувший из-за горы. Дыма не было, но из нашей землянки от сырости струился пар, огибая широкой лентой верхнее бревно у входа. Мокрые шинели дымились от жары, и солдаты испуганно ощупывали себя со всех сторон — как бы и в самом деле не загореться!
— Для начала переборщил, — признался печник. — Обсушимся, потом отрегулируем тепло, будем засыпать уголь по капельке.
Да, это была удивительная печка. Каждому в батальоне хотелось такую же, но, к сожалению, чугунков больше не было. Зырянов и его подручные по распоряжению комбата делали в обрыве другие печки, из жести — «буржуйки». А в соседней роте, говорили, объявился каменщик — он сложил небольшую печурку из кирпичей и обмазал ее глиной. А в третьей землянке будто бы даже соорудили печку в железной бочке из-под горючего.
— И все-таки наша добротнее всех, — хвалились солдаты.
Нам было тепло в землянке, и лучшего блага, казалось, нет на свете. Солдаты сидели распаренные, красные, и кое-кто уже дремал, свесив голову. Бывший студент снял шинель и расстелил ее у печки.
— Сгоришь, — предупредил я его. — Не суйся.
Он отодвинулся подальше и, подложив под голову сумку, вытянулся во весь рост.
— Вначале было слово, — глядя в потолок, объявил студент, — потом появилась печка. Без разговоров и тепла бы не было.
Вскоре его бормотание утихло, он захрапел.
— Сержант, бедняга, за всех работает, — вспомнил кто-то.
— Сержант будет спать всю ночь, — возразил другой. — А этому вот скоро на дежурство.
Подходила пора и мне заступать на свою пулеметную точку. Я вышел из жары в траншею, вдохнул свежий воздух. Дождь моросил назойливый, холодный. Над окопами в трех местах струилась голубая испарина — шел дымок из наших землянок. В остальных пока печек не было, но в конце траншеи, под обрывом, звонко стучали молотки по железу. Да, вначале было слово, согласился я со студентом, а теперь люди, убежденные этим словом, куют тепло всему батальону.