Деревья убрались в свой пестрый осенний наряд. Солнце напоследок поднялось высоко в небесную синь, как бывало в ту пору, когда год был еще молод. А кроны деревьев день ото дня редели. Пузатые яблоки висели теперь у всех на виду. Среди зарослей орешника, в саду нашей соседки, кричали сойки.

Примостившись на стремянке, я подцеплял яблоки сачком. Внизу, в невысокой зеленой траве, стояли корзины, полные пунцово-красных и прозрачно-желтых, нежно-зеленых и серебристо-серых яблок. Немного поодаль щипал траву привязанный к дереву Педро. До моего слуха доносилось его хрупанье и глухой шум леса. Я наслаждался покоем. Ведь у нашего счастья такие хрупкие, тонкие корешки!

В городе мы видели фрукты большей частью за стеклами витрин. Яблоки были там не яркими пуговицами на осеннем мундире года, а приветом из далекого края — марка двадцать пфеннигов за фунт.

Педро отыскивал в траве те яблоки, которые, спеша поспеть, сами спрыгнули с дерева, и разгрызал их своими крепкими зубами. Там, где ветви яблонь свешивались пониже, он не дожидался, пока ветер-озорник сбросит яблоки на землю. Он уплетал их прямо с дерева. Заметив это, мы обобрали нижние ветки. Ведь яблоки предназначались для того, чтобы скрасить нам долгие зимние вечера, и для наших товарищей в городе, а вовсе не для пресыщенного Педро.

Занятый сбором яблок, я одним глазом присматривал за Педро, хотя то и дело терял его из виду. Вдруг слышу: в дальнем конце сада кто-то трясет дерево.

«Верно, опять пастух из кооператива пришел за своей ежедневной данью», — подумал я.

Но тут до меня донесся знакомый хруст яблок, разгрызаемых крепкими зубами. Так вот кто, оказывается, воришка! Как же он их достает? Ветви яблонь опять затряслись и заколыхались. Вот Педро и ответил на мой вопрос.

Мне захотелось тут же побежать домой и рассказать жене о том, какой умный у нас Педро, но здравый смысл во мне возмутился: «Как не стыдно! Ты ведь не болтливая кумушка, которая хвастает умом своей избалованной таксы?» — «Нет, вовсе нет».

Здравый смысл во мне всегда начеку. Он сплошь и рядом уберегает меня от сентиментальных благоглупостей. Он же и объяснил мне, откуда моя чудо-лошадка набралась такого ума.

Накануне, плотно пообедав травкой, Педро от скуки ущипнул на третье несколько листочков с яблони. Но наверху, в кроне, яблоки только и ждали, кто бы их потряс. Их семена созрели. Они стремились к земле. Бац! — и Педро получил даром, в придачу к листочкам, фунт яблок. Десерт оказался сладким и сытным.

Так то было вчера… А сегодня?

Сегодня у Педро заработала его вкусовая память. Она действовала безукоризненно. Пони потянул ветку яблони, как мы вытягиваем ящичек автомата, выдающего шоколад, и сласти посыпались на него прямо с неба.

Прощай миф о необыкновенном уме Педро! С тех пор мы уже не привязывали пони к деревьям, на которых еще висели яблоки.

Я чинил в саду ограду выгона. Меня осаждали назойливые осенние комары. Они жужжали, свистели, отравляя своим заунывным гудением доносившуюся издали музыку леса.

В кармане моих брюк вместе с хлебом и сахаром лежит сигаретница. В ней — «сахар» для меня. Я награждаю себя сигаретой за удачную мысль, за аккуратно сделанный паз в столбе для забора. Сигареты я курю дешевые. В городе они отгоняют от меня некоторых дам. Теперь я решил дымом этого зелья допечь комаров. Когда я доставал очередную сигарету, меня вдруг осенила хорошая мысль для моего романа. Чтобы не упустить ее, я постарался накрепко пригвоздить ее в своей памяти. На это потребовалось некоторое время.

Между тем Педро тоже осенила мысль. Его алчная память работала исправно. Огрызки сахара, которые я иногда вытаскивал из кармана и давал ему в виде особой награды, — белого цвета. Сигарета тоже белая.

Прожорливость научила Педро, что белое — это сладкое. Потянувшись через мое плечо, он выхватил у меня из рук сигарету. Моя удачная мысль вмиг улетучилась. Надо было заняться воришкой.

— Вот как? Я и не знал, что ты куришь. Не угодно ли огоньку?

Педро разжевал сигарету и проглотил ее, словно клочок сена. Сено оказалось забористым. Педро оттопырил губы, оскалился, разинул пасть, высунул язык — словом, проделал все, что делает человек, хлебнувший горькой полынной настойки. Он отошел, встряхнулся, фыркнул, пытаясь меня лягнуть. На лошадином языке это означает: «Убирайся подальше со своим сахаром!»

Я только посмеялся над ним, не зло, а скорее даже с благодарностью. Теперь я узнал то, о чем до сих пор лишь догадывался: хорошая память сама по себе не уберегает от глупостей.

С каждым утром солнце все позднее выползало из своего лесного логова и все раньше укладывалось спать по вечерам. Из лесу веяло осенним ароматом. Мы выкопали картошку. Надо было привезти ее, и маленькая тряская тележка Педро направилась к полю. Через дорогу змейкой вилась черная канавка. Она брала начало под навозной кучей в соседском дворе и, пересекая дорогу, терялась где-то на дровяном складе. Большущие, как веники, кусты серой лебеды и полыни подкрепляются этой навозной жижей и заглушают чахлые сливовые деревца. Дойдя до канавки, Педро остановился и попятился назад вместе с тележкой. Я сказал «н-но», он снова попятился. Я взмахнул кнутом — и тут уж все пропало. Педро повернул кругом и хотел удрать домой. Что ж, приходится вознице слезать с воза, когда лошадь настаивает на своем особом мнении. В деревне это так же мучительно стыдно, как в городе катить автомашину, подталкивая ее сзади.

Я схватил вожжи: «Вперед!» Педро заупрямился, как капризный ребенок, и ни с места. Я выпряг его и подвел к темной канаве:

— Тише, Педро, все в порядке!

Мое волшебное заклинание не помогло. Педро неподвижно стоял на месте. Я перепрыгнул через ручеек, желая показать Педро, что это вовсе не пропасть. Педро не пошевелился. Скачи себе сколько угодно, а я остаюсь здесь.

Борьбу между волей человека и животного надо доводить до конца. Один должен победить. На этот раз победил Педро. Я торопился в город на заседание. Мог ли я оправдать свое опоздание тем, что учил свою лошадь переходить через канаву с навозной жижей? Я снова запряг Педро, вернулся домой, схватил свой чемоданчик и побежал на станцию.

Два дня спустя я возобновил борьбу с Педро. Теперь я не запряг его сразу в тележку. Как обыватель, который боится насмешек соседей, я сделал вид, будто веду Педро на пастбище.

— Ну иди же, иди!

Педро не шел; мы опять стояли перед канавкой.

Я повернул Педро кругом. Он торжествующе задрал голову, как бы говоря:

«На этот раз старик сдался быстро!»

Вот уж поистине лошадиная мысль!

Я стал подталкивать «мыслящего» Педро задом к канавке. Хлюп! Хлюп! Хлюп! Педро очень удивился, когда канавка снова оказалась перед ним, но раз уж его повернули носом к дому, должен же он добраться до кормушки! Одним прыжком он перескочил через ручеек. Вперед! Домой!

Не тут-то было! Вожжи, которые я держал в руках, натянулись.

Педро остановился и, пятясь задом, снова перешел через канавку:

«Я тебе покажу, кто здесь хозяин!»

Вперед, домой — прыжок! Обратно — задом! Десять раз туда и сюда… Тут уж Педро сам почувствовал, как это глупо. Зачем тратить силы на прыжок?

Он осторожно перешел канавку шагом. Еще пять раз туда и обратно для закрепления урока, затем — во двор. Там я запряг Педро.

Теперь — в поле. Перед ручьем небольшая заминка.

«Ну, ну!»

И вот Педро, на этот раз вместе с тележкой, переправляется шагом через канавку. Картошка была доставлена. Педро прочно усвоил, что хотя на свете и попадаются канавки с навозной жижей, но непреодолимых пропастей нет.

Осень устлала дороги желтыми коврами из листьев. В буковой роще посветлело. Кусты ольхи в долине облетели. Долина стала просторней. Виден был даже мост через ручей, по которому проходит всякий, кто идет в деревню с запада.