Этот злопамятный день гитлеровского нашествия на земли России для моего народа останется проклятой датой страданий, а для подростающего поколения вечной памятью о павших черноморцах при обороне Севастополя, по вине гибельной и бездарной стратегии Иосифа Джугашвили-Сталина, имя которого в веках Судет произноситься только с ненавистью.

Для нас же, уцелевших защитников города, останутся до конца жизни бессмертными имена героев, павших под Инкерманом, Балаклавой, Молаховом-Курганс, Сапун-Горс, Белъбеке, Дуванке и в местах многих иных укреплений русской крепости на Черном море.

«Вечный секретя.

Перемещение кораблей накануне второй мировой войны, повторялось одно за другим, но сама волна зимних муштровок личного состава флота сорокового и начала сорок первого года подходила к концу и Адмиралтейство СССР было довольно результатами маневренности боевых вымпелов на Черном море.

Штаб Черноморского флота так же был удовлетворен военной подготовкой вверенных ему судов н особенно отрядами торпедных катеров, которые во все дни маневров оперировали вблизи турецких берегов.

Называвшийся в штабе условным термином „подвижной учебный флот и его вспомагательный транспорт” теперь, рассеянным строем так же должен был дернуться на вновь обозначенные базы побережья Кавказа, а часть к Керченскому заливу.

„Безымянный” и на этот раз оставался в составе первой колонны „учебной” эскадры и разрезая водную зыбь, следовал на свою новую базу возле города Керчь.

Возвращаясь к родным берегам, матросы чувствовали себя на много бодрее. Хорошо ведь на морских просторах, когда нет никаких препятствий или шторма, да еще находиться на таком первоклассном корабле, каким был эсминец „Безымянный”. Это, ведь, не пыльная, знойная суша, с ее нестерпимой жарой, от пекла которой некуда скрыться или с ненастными дождливыми днями, превращающими дороги в грязные лужи...

На море, которое бывает часто и грозное для матроса, но это своя родная сихия, которую он не променяет ни на какие блага степных равнин и тайги.

Здесь голубое небо, словно ласкаючи, бросает свою голубизну на темнеющие воды и на стальные борта корабля.

Здесь душа матроса как бы сливается с морской синевой и чудным морским покрывалом.

Черноморье изменчиво, как сердце женщины. Тихо и ясно на море. Сразу налетит незнамо откуда ветерок, взбудоражит воду, нагонит тучки и начнут вздыматься волны, словно стараясь увлечь судно в свое подводное царство.⁷)

Хорошо, если закапризничавшее море скоро и успокоится, а если спрячется в тумане непогоды на несколько дней. — матросу нутьга. Скучает тогда экипаж, ожидая склянку отбоя ко сну.

Но на эсминце ..Безымянном" перемена погоды не оставляет следа. Его свободная от вахтенных часов прислуга, всегда на палубе, где в веселой русской песне забывается и родной дом.

Матросы службы третьих и четвертых годов, бодрствуя на корме палубы учат первогодников морскому ремеслу и рассказывают о похождениях старших мореплавателей. А ведь нигде на суше нет таких легенд и былей как у моряков и рыбаков морей и океанов.

Живет поверье, что в первый день Пасхи, из морской глубины слышатся голоса всех погибших в водяной пучине.

Есть былина о корабле-призраке, который появляется, каждый раз перед обреченным к гибели судном...

Живо до последних дней поверье, что в декабре месяце, каждого года, с острова Березань слышатся винтовочные залпы. Дата эта — расстрел лейтенанта Шмитта, поднявшего восстание на Черноморце в 1905 г. и похороненным после казни, на этом острове...

Хотя советские флотские новобранцы проходили сугубую политическую обработку и политбеседы заменяли нм церковную службу и, вообще религию, первогодники, да и старые матросы в душе не теряли Бога и к рассказам старших товарищей относились доверчиво. Особенно внимательно они слушали о лейтенанте Шмитте, память о котором не заглохла и в глухих деревушках России.

В то время, как одни первогодники слушали морские поверья, а другие веселились на баке судна в песнях и прибаутках, один из новоприбывших матросов приписанный к кораблю, взамен арестованных товарищей в Новороссийске, никакого участия ни в плясках, ни в песнях не принимал и сторонился от всей массы. Было видно, что на его душе тяготело какое то горе, не оставлявшее его ни на минуту в покое.

Этого парня я заметил еще в гавани Новороссийска, во подойти к нему, расспросить, за службой не было времени.

Не видя и здесь в нем никакой перемены и замечая, что он с каждым днем худел и становился еще более молчаливым и нелюдимым, я решил, что он чем то болен и доложил о нем новому командиру корабля № Орлову.

Тот, выслушав меня внимательно, приказал судовому фельдшеру освидетельствовать матроса и доложить лично ему.

Медицинский осмотр Боброва, как звали моего „больного ”, ничего плохого в его организме не обнаружил и фельдшер рапортом командиру корабля донес, что здоровье его прекрасное и к морской службе он вполне пригоден.

Однажды, проходя мимо Боброва (сам он был уроженец Сибири), я заметил, что на мое приближение он не обращает никакого внимания, а взор его был устремлен далеко, в морскую даль. Он, словно в этой дали искал для себя защиту.

Мне стало понятно тогда его настроение. Бобров действительно был болен, но болен нс физически, а душевно и, когда пробили склянку ко сну, я просил расходившихся по своим каютам вахтенных, не оставлять сибиряка одного на палубе. „Таинственность моря н тайны моряков, также бывают бесформенные, глухие”

Черноморцы — народ отзывчивый к чужому горю. Шторм иные дни научили их держаться друг за друга, так и тут, пятеро старослуживцев тотчас-же подсели к Боброву и участливо начали допытываться — что с ним?

Матросское участие нашло отклик в душе новоприбывшего и он рассказал им о своем горе, которое постигло его еще в Северной базе Мурманска. Поведал он своим друзьям по морской службе, о смерти жены-друга, в далекой сибирской деревушке... рассказывал моряк о проклятой жизни в колхозе, работа в котором, от зари до зари, сломила его жену, вогнав в чахотку... об оставшихся детях сиротах.

Молча слушали моряки его повествование и у каждого невольно сжалось сердце. Каждый из них вспомнил свою родную хату, своих родных... свою беспросветную жизнь на советской каторге.

Уже и ночь сменила вечер, и тьма покрыла палубу, под ветровыми порывами волны забурлили и бросались к бортам корабля, но матросы по каютам не расходились, слушали Боброва и переживая вместе с ним его горе, думали про себя.

Рассказал Бобров и о том. что на все его просьбы командование не отпустило домой, на похороны жены и что. его неоднократно вызывал к себе начальник секретной службы Мурманской базы и заверял, что жену его похоронят друзья по Ленинскому комсомолу, а все материальные заботы возьмет на себя партийная организация.

За игнорирование морских служебных инструкций, которые Бобров в своем отчаянии иногда нарушал, ему конечно не уйти было бы от ареста особых органов НКВД, но к его счастью, комиссар Коровин, которого за его беспощадность к экипажу ненавидел каждый матрос, был в это время отозван спешно самим начальником политического руля флота Гугиным, еще за день до выхода ..Безымянного” в море, замещающий же его вновь назначенный комиссар Зверев, с первого дня своей службы, как видно не захотел обострять своих отношений с экипажем и «а халатность Боброва смотрел сквозь пальцы.

Это отношение заметили и моряки, стараясь хотя чем нибудь помочь Боброву. Но чем? Единственно, что они могли сделать, это не оставлять его наедине с самим собой, поскольку каждый чувствовал, что Бобров в такую минуту может решиться на самоубийство, если ему и здесь, на Черном море, командование откажет в отпуске на могилу жены.