Да и что, в конце концов, могло сделать командование эсминца или даже всем флотом, когда в условиях советской действительности решить даже такого вопроса, как обыкновенный отпуск военнослужащего по случаю смерти жены.

Нашлись все-же на корабле такие матросы, которые сумели разубедить Боброва и доказать ему бесцельность его намерения уйти добровольно из жизни.

— Каждый из нас перенес не мало в жизни — говорил Боброву один из моряков — и если каждый бросался бы в пучину или вешался, чтобы оно получилось? Пусть наши комиссары это делают и политруки, а нам жизнь еще пригодится.

После этих бесед, Бобров как видно опомнился от своих мрачных мыслей и даже повеселел, а однажды попросил у своих собеседников прощения за свою слабохарактерность, заявив, что он понял одно — моряку надо самому себя беречь и «е отдавать так дешево жизнь.

Видимо и матрос Севера понял, что пловучая крепость начинает, как и он, меняться. Она на его глазах походила не на корабль, а на обыкновенный выступ скалы, омываемой сильными волнами.

На Черном море погода изменчива, как и вся человеческая жизнь на земле и чем сильнее начинали ударять волны о борта судна, тем веселей становилось теперь Боброву.

Эх, это море!..

Черное морс!.. Кто его может понять и изведать?

Сколько в нем таится людской радости и еще больше разочарований в часы ветров у мореплавателей.

Да, действительно был прав матрос Войков, который напоминая о море душевно больному Боброву и сам невольно делался „больным’*.

Он вспоминал вздыхзючи: — ох, эта жизнь человеческая! Да ешс наша морская, она бурлит, как и сами волны; в ней есть и тоска и грусть, которые навязывают насильно морякам мечту и даже разочарование в самих моских делах. Я тоже, вот когда-то, продолжал Войков, любил одиночество, которое теперь на море мне страшно.

Это определение матроса неоспоримо и если кто цибуль из читающих испытывал такое одиночество, то тот и теперь далеко на чужбине поймет черноморских моряков и никогда не забудет своих оставленных друзей на Родине, а может быть и даже в родительском доме

«Юбка в море».

С назначением М. Орлова, командиром „Безымянного”, ему, как и мне были присвоены новые морские звания.

На пути следования в Севастополь, эсминец, депешей из Штаба, был направлен к берегам города Туапсе, где простоявши пять дней, получил вновь экстренный приказ — „немедленно оставить кавказские берега и следовать в турецкие зональные воды.”

„Безымянному”, как это говорится — повезло. Ему снова пришлось разрезать обратно килем водную пустыню. И на этот раз, корабль помимо мужского персонала имел на своем борту особу женского пола, молодую и миловидную девушку.

Случай в истории советизированного флота небывалый, чтобы Москва разрешила находиться на военном корабле женщине. „В наше время всякое бывает” — и это самое „всякое”, не исключило случайности моряку я юбке побывать на боевом корабле.

По официальной версии, девушка эта была прикомандирована к кораблю Центральным Комитетом Ленинского Комсомола, для организации ячейки ВЛКСМ в походе судна.

По догадкам самого экипажа, не исключалась возможность, что наша красавица являлась просто агентом Особой Службы, для наблюдения за настроением матросов.

Но так или иначе, факт был на лицо, эсминец обогатился еще одним матросом в юбке, признак по суеверию моряков — не хороший. Баба на военном корабле как и кошка, могут принести судну несчастье.

Оставляя прибрежные воды Кавказа, здесь далеко на Юге, мысли мои постоянно переносились к сердитому глубокому озеру Байкал, к рекам: Ангаре, Шилке, Зее и любимому родному Амуру. На нем я и вырос.

События последних дней: случай с „Охотником” наскочившим на мину, которую НКВД отнесло за счет диверсионного акта несуществующих врагов народа; гибель парашютистов во время маневров; бессердечность командования, главным образом политработников к черноморцам и последний рассказ Боброва о своем горе — все это в известной степени отразилось на моем сознании.

Нося на рукавах кителя советские позолоченные го-луны и звезды, я невольно, все чаше и чаще начинал убеждаться в их давно утраченном символе — свободы и справедливости Советской власти, при которой, не только гражданское население было бесправно, но бесправны были и военнослужащие, те, на которых держалась вся мощь н держится но сей день государство.

В один из таких дней, когда мысли особенно меня мучили, ко мне подошел судовой товарищ Василий Ефремович.

По всей вероятности он следил за мной, как и я следил раньше за своим земляком Бобровым.

Будучи, как видно от природы, большим весельчаком и балагуром, любимцем за свой нрав всего экипажа. Василий видя мое мрачное настроение, сначала видно решил разогнать его шутками, потом, видя, что и мос лицо прояснилось заговорил серьезно:

„Вы сами знаете, хуже моих дел на эсминце никто не имел. Я, ведь, на волоске был от разжалования за дела списанных в Новороссийске матросов. Надо мной, как ни над кем висел меч НКВД, я все-же крепился духом, зная заранее, что с приходом на корабль товарища Орлова, вы с ним меня защитите...”

С Василием я был знаком еще по судостроительному Техникуму, с тех пор мы с ним дружили, поэтому я не удивился его откровенности со мной и слушал его со вниманием.

— Верьте мне, продолжал младший лейтенант. — Былое наших отцов и братьев, вечно живет здесь. Их подвиги неразрывно связаны с именами адмиралов Лазарева, Корнилова, Истомина н Нахимова. Поэтому, только мы должны с вами и нам суждено преодолевать все тер-

«истые пути советского моряка... Не перебнвзйте меня... Я вижу ваше настроение. Оно такое же и у меня и у других наших товарищей по кораблю... Наше Черное море принадлежит не Советском власти, а матушке России и настанет день, когда черноморцы, вместе со всем народом. станут вольными людьми...

Как я не относился дружелюбно к Василию, «о все же, его откровенность меня начала тревожить. Я постарался незаметно перевести разговор на другую тему. Василий как видно сам заметил, что его откровенность перешла границы, поскольку дружба — дружбой, но на корабле я все-же был для него старшим офицером и сразу переменил разговор на новоявленную гостью на нашем эсминце:

— Наш брат, моряк, — начал он. — народ храбрый, никого и ничего он не боится., без всякой трусости преодолевает и все беды в морских штормах, а вот кзк увидит бабу, так сразу и становится другим человеком, немощным... словно его кто подменил...

Моряки, продолжал Василий, с одной стороны прямо храбрецы, а вот с другой стороны, как увидят женщин, так и говори пропали в своей немощности, как мальчишки, как самая настоящая древесная смола, при одном только прикосновении огня, тут же свечей тает.

Вот что товарищ капитан-лейтенант, я и сам не знаю почему и на меня за последнее время начала находить буйность, когда стал видеть у самого своего носа серенькую ..юбку”.

Верить, конечно им нельзя а поухаживать можно попробовать, хотя они все на один покрои внешне похожи. Тзкис красотки только и ищут, у кого из морячков

побольше в кармане имеется деньжат, а как выудят, то и досвидания морячек, на берегу другой ость дурачек.

Ведь мало же того, что эти самые юбки на берегу нас изводят до худобы и не дают покоя, за которых комендантский патруль на гауптвахту приглашает.

Не будет ли на эсминце и комиссар нас наказывать за появившуюся ,.Греческую принцессу зла”?

Я знал раньше своего собеседника о девушке, но не знал причину такого негодования к ней моего судового друга.

— К чему, ты разговор-то этот ведешь — спросил я.

— К тому, — продолжал Василий, — что не спроста появилась у нас юбка на эсминце. Вот, увидите, что нс спроста Москва прикомандировала эту красавицу на наш корабль, на котором совсем недавно работники НКВД вели следствие о дезертирстве... перед такой павой у нашего моряка рассудок расплавится и он начнет выбалтывать, что не надо...