«Молодец!» — невольно пронеслось у него в голове и отозвалось на сердце.

— Здравствуй, папа. Здоров, надеюсь! — проговорил свое обыкновенное приветствие Алексей.

И, пожавши протянутую ему руку, сел против отца и прибавил:

— Ольга и Сережа кланяются тебе и извиняются, что не придут сегодня к тебе. Ольга едет в концерт, а Сережа, по обыкновению, что-то долбит…

О матери он не обмолвился ни единым словом.

— Спасибо за поклоны. Здоров, как видишь… Кофе хочешь?

— Благодарю, не хочу. Только что пил! — с обычной своей основательностью ответил молодой человек.

— Выпей, Леша… Я тебя прошу, выпей… Попробуй нашего кофе! — почти умоляла Шура в качестве хозяйки, желавшей похвастать кофе, который казался ей совсем не таким, какой пьют другие, а каким-то особенно вкусным.

Алексей не понял или не соблаговолил понять, сколько удовольствия доставил бы он маленькой сестре своим согласием выпить чашку, и спокойным, авторитетным тоном сказал ей:

— Не приставай, Шура. Ведь я говорю, что только что пил.

— А разве одну чашку… ну, полчашки нельзя?

— Нельзя. Я свои два стакана выпил и до завтрака ничего не ем. Надо, Шура, и в еде соблюдать порядок… Это крайне полезно.

Шура примолкла. Отец едва заметно усмехнулся.

— Так налей мне третий стакан. Твой кофе действительно прелестен! — сказал Ордынцев, чтоб доставить удовольствие Шуре.

При всем желании поговорить с сыном, Ордынцев как-то не находил темы и несколько стеснялся этим.

Но Алексей сам постарался занимать отца и проговорил:

— Читал о смерти Бориса Александровича?

— Читал…

— Вот глупая смерть! Тебе известны причины?

— Известны.

— Признаться, я считал покойника умнее. А то стреляться из-за такой глупости — не понимаю!

Этот спокойно-уверенный тон сына начинал раздражать Ордынцева.

— Ты, конечно, и вообще не понимаешь самоубийства? — спросил он, стараясь быть сдержанным.

— Не понимаю, хотя и допускаю, что каждый волен располагать своей жизнью, как ему заблагорассудится… А ты разве одобряешь самоубийства?

— Бывают случаи, когда вполне одобряю! — возбужденно воскликнул Ордынцев.

Сын стал занимать отца, перейдя осторожно на другую тему, сожалея, что коснулся первой. Он никак не рассчитывал встретить в отце защитника самоубийства.

И он, чтоб занять отца, стал рассказывать — и, по обыкновению, ясно, точно и красиво, — о новом, интересном открытии в химии.

— А с кем Ольга поехала в концерт? — прервал на половине рассказа Ордынцев.

— С мамой и с Уздечкиным, — ответил Алексей, несколько удивленный вопросом и тем, что его перебивают.

И он докончил рассказ, значительно сократив его.

Наступило молчание.

— Ты знаком со Скурагиным… студентом на математическом факультете? — вдруг спросил Ордынцев.

— Нет, не знаком… Видел его и слышал о нем.

— Жаль, что незнаком…

— А разве так интересно?..

— Очень… Интересней нового открытия в химии! — иронически промолвил Ордынцев.

Алексей слегка пожал плечами.

А Ордынцев, видимо раздражаясь, продолжал:

— А о голоде слышал?

— Читал.

— И что же?..

— Ничего… Известные следствия известных бытовых условий.

— Равнодушен к этому вопросу?..

— Почти…

— И находишь, вероятно, что помогать не следует?

— Нахожу… И имею основания находить… Но так как чужие мнения тебя раздражают, то я лучше уйду… Прощай!

— Прощай! — холодно сказал Ордынцев.

И в догонку крикнул:

— Попроси Ольгу зайти ко мне на днях…

— Когда именно… Утром или вечером?

— Вечером завтра…

И когда сын ушел, Ордынцев шепнул:

— О, что за определенный молодой человек!

И в ту же минуту сорвался с места и побежал в прихожую.

Алексей одевал пальто.

— Не сердись, Алеша… Ты не виноват, что такой… Не виноват! Прости меня! Пойми, что мне больно твое равнодушие к общественным вопросам.

И Ордынцев с глазами, полными слез, обнял сына.

— Я ни в чем не обвиняю тебя, папа… Нам не нужно только говорить о том, что тебя раздражает. Вот и все… У тебя нервы взвинчены… Прощай, и на меня не сердись за то, что я не такой, каким ты бы хотел меня видеть!..

И он ушел, не выказав никакой ласки к отцу. Снисходительная нотка звучала в его словах — и только.

Ордынцев прошел в свой кабинет и принялся за газету. Шура, грустная, сидела в своей комнате и, не понимая истинных причин раздражения отца, считала его виноватым.

— Папочка, да за что ты прогнал Алешу? — спросила она, прибежав через несколько минут к отцу, встревоженная и негодующая.

— Он сам ушел…

— Но ты сердился на него… Ты показывал свою нелюбовь… За что же ты его не любишь?.. Отчего ты никогда не поговоришь с ним ласково. Не скажешь, что он неправ…

Отец слушал заступницу и вдруг обнял ее и взволнованно проговорил:

— Он не виноват, деточка, и я извинялся… Но его не убедить… Он… законченный! — тоскливо прибавил он.

— Что значит: законченный?

— Безнадежный! Он останется таким же сухим, себялюбивым и равнодушным ко всему, что не касается его собственной особы.

— Так зачем ты… ты не учил его, что таким быть нехорошо?..

— Милая! Мне некогда было смотреть за вами… Но я виноват… Знаю это и все-таки раздражаюсь… Такой, как Алеша, — не один… Алеша умен и даровит… и от этого другим будет хуже… Он заставит страдать более слабых… Его будут ненавидеть…

— Почему? — испуганно спросила Шурочка.

— Потому, девочка, что у него сердце нет, нет доброты и жалости к людям. А без этого нет настоящего человека. Ум без человечности светит, но не греет!.. Расскажи я Алексею, при каких условиях получил вчера прибавку жалованья, он назовет меня дураком… Ты помнишь тогда, когда я рассказал, что заступился за Андреева, как Алексей основательно доказывал, что я был неправ?..

— Помню… Помню, папочка… И не забуду этого дня…

— А я ведь надеялся, что Алеша меня поймет, порадует своим сочувствием, а между тем одна только ты… О Шура!.. Ты не понимаешь еще, голубка, как больно ошибиться в близких… Конечно, сам виноват… Но, милая! Хотя бы по крайней мере не лгали… А то вдруг узнаешь…

Ордынцев остановился вовремя.

Бледная и испуганная, смотрела Шура своими большими скорбными глазами на отца, и губы ее вздрагивали.

— Кто же лгал, папа? — кинула вдруг в упор Шура,

Ордынцев молчал.

— Кого же ты обвиняешь, папочка? — настойчиво повторила девочка.

Ордынцев смущенно смотрел на Шуру. Она ждала ответа. Надо же что-нибудь ответить.

И отец ответил:

— Нет… нет… я не виню. Это вырвалось в минуту раздражения… Ни Алексей, ни Ольга, ни Сережа не лживы… Нет, нет… И ты не волнуйся, девочка…

— А мама?.. Мама? — прошептала девочка. И голос ее дрогнул.

— И мама не лгала… Бог с тобой!.. Мы с ней ссорились, это правда… И я был часто неправ…

— То-то! — облегченно вздохнула девочка.

И после паузы сказала:

— Я и тебя люблю и маму люблю…

— Конечно, маму нужно любить!

Ордынцев говорил это, а между тем думал, что было бы лучше, если б Шура не любила такую мать.

И оттого, что Шура любит мать, он с большей ненавистью относился теперь к бывшей жене.

— Я ведь сегодня на целый день к нашим?

— Конечно. Иди к ним… Как раз к завтраку попадешь… Иди, милая.

— А ты останешься один… И опять будешь грустить?

— И я скоро уйду… И грустный не буду… Вот разве на панихиде…

И Ордынцев, прощаясь с Шурой, снова уверил ее, что мрачное настроение прошло, осмотрел, так ли она одета, и просил поцеловать за него сестру и братьев.

— И ты позови их на елку! — прибавил он.

В ожидании объяснения с любимой женщиной, силу обаяния которой Никодимцев едва ли сознавал, он переживал томительно-жуткое состояние, подобное тому, какое испытывает подсудимый в ожидании приговора. И чем ближе подходил час встречи, тем нетерпеливее и мучительнее было это ожидание и тем более он сомневался в том, в чем несколько времени тому назад почти был уверен.