Весь охваченный лишь одной мыслью — мыслью о том, любит и может ли его полюбить Инна, или только питает к нему дружеские чувства, и выйдет ли за него замуж, или откажет, Никодимцев так запутался в своих противоречивых предположениях, что наконец не мог больше об этом думать и никак не мог решить, благоприятная ли для него записка Инны Николаевны, или нет.

Теперь он думал лишь об одном, желал только одного — чтобы как можно скорей решилась его участь, какова бы она ни была. Только бы не оставаться в неизвестности.

Тогда по крайней мере он не будет знать безумного беспокойства последнего времени. Он уедет и в новой, все-таки имеющей какой-нибудь смысл деятельности постарается побороть свое чувство и забыть эту женщину, ворвавшуюся в его жизнь, выбившую его из прежней колеи и овладевшую им с такой властностью, возможности которой над собой он и не подозревал.

Но как только Никодимцев начинал думать, что он не увидит этого милого лица, краше которого, ему казалось, и быть не может, — этих больших серых ласковых глаз, чарующей улыбки, изящной гибкой фигуры, красивых маленьких рук с длинными и тонкими пальцами, — когда он думал, что не будет восхищаться чуткостью ее ума и сердца, найдя в ней родственную себе душу, — он чувствовал себя бесконечно несчастным, одиноким и жалким.

Без Инны жизнь, казалось, теряла смысл. Веру в свое дело он потерял. Что же он будет теперь делать? Во имя чего жить?

Наконец Никодимцев не выдержал этой пытки ожидания. Он торопливо оделся и в три часа поехал к Козельским.

И дорогой, и когда Никодимцев поднимался по устланной ковром лестнице, он бессознательно шептал одни и те же два слова: «Надо покончить», подразумевая, что надо объясниться.

И только когда он позвонил и увидел перед собою отворившего ему двери слугу, он овладел собой и спросил:

— Принимают?

Лакей доложил, что дома только одна молодая барыня.

Это известие, вместо того чтобы обрадовать Никодимцева, напротив, на мгновение смутило его,

— А молодая барыня принимает? — умышленно безразличным тоном спросил Никодимцев, точно боясь, что лакей отлично понимает, что ему именно и нужна молодая барыня.

— Принимают. Извольте пожаловать в гостиную. Я сию минуту доложу.

Никодимцев вошел в гостиную и уставился на двери, ведущие в столовую.

Прошла минута, другая. Инна Николаевна не являлась.

«Все кончено!» — подумал Никодимцев.

И в гостиной словно бы потемнело. И на сердце у Никодимцева сделалось мрачно-мрачно.

Наконец скрипнула дверь, и появилась Инна.

И Никодимцеву показалось, что гостиная вдруг озарилась светом и что сама Инна сияла в блеске новой и еще лучшей красоты.

И у него замерло сердце от восторга и страха.

Стройная, изящная и нарядная в своем новом, только что принесенном светло-зеленом платье, свежая и сверкающая ослепительной белизной красивого и привлекательного лица, торопливо подошла она к Никодимцеву, и, радостно-смущенная, вся словно бы притихшая и просветленная счастьем, протянула ему руку.

Никодимцев побледнел.

Он порывисто и крепко пожал ее руку и первое мгновение не находил слов.

Молчала и молодая женщина.

Тронутая его волнением, счастливая, что Никодимцев так сильно ее любит, и понимавшая, что он в ее власти, она глядела на него ласковым и властным взглядом.

— Как я рада, что вы раньше приехали, Григорий Александрович.

Но Никодимцев, казалось, не понимал, что она сказала. Он смотрел на нее с проникновенным восторгом и, казалось, еще не смел верить своему счастью, хотя и чувствовал его в выражении лица и глаз молодой женщины…

— Я приехал узнать свой приговор… Вы ведь знаете… я вас люблю! — наконец проговорил он серьезно, почти строго.

— Знаю, — чуть слышно произнесла Инна.

— Вчера… ваша записка… Неужели это правда?..

— Что?

— Что вы позволили вас любить?

— Правда. И давно уж позволила… И сама поняла вчера после вашего письма, что… привязана к вам…

— Как к другу… да… не более? Говорите! — почти крикнул Никодимцев.

— Разве тогда позволяют любить… Или вы не видите, что и я вас люблю!

— О господи! — вырвалось из груди Никодимцева.

И, полный невыразимого счастья, умиленный, со слезами на глазах, он целовал руки Инны и снова глядел в ее загоревшиеся глаза, радостный и помолодевший.

— О, если бы вы знали, как вы мне дороги, как я вас люблю! — шептал он. — Я не смел и мечтать о таком счастье… Ведь вы согласитесь быть моей женой? Ведь согласитесь, да?

— А вы разве не боитесь на мне жениться?..

— Бояться?.. Чего бояться?

— Моего прошлого! — проронила Инна, и страдальческое выражение омрачило ее лицо и залегло в глазах. — О, если б его не было! Если б его не было! — тоскливо повторила она.

— Вы в нем не виноваты… Забудьте его…

— Разве возможно забыть его, Григорий Александрович. И я не забуду, и вы не забудете… Вы, как порядочный человек, никогда не напомните мне о нем, но оно всегда будет стоять между нами и отравлять нам жизнь… Вы будете мучиться этим, а мне будет больно — ведь я люблю вас! И это меня пугает…

— Инна Николаевна! Да ведь вы выстрадали прошлое… И за то, что вы его выстрадали, за то, что вы так правдиво рассказали мне о нем, я вас еще более люблю и уважаю… Я не боюсь… Я верю вам… О, не отказывайте мне из-за этих страхов. Не отказывайте!.. Не бойтесь, что, выйдя за меня замуж, вы лишитесь свободы чувства. Я палачом не буду. Слышите?

— Вот видите, Григорий Александрович. Уж и теперь у вас сомнения.

— Какие?

— Вы уже думаете, что я вас должна разлюбить и полюбить другого.

— Я стар. Мне сорок два года.

— Разве это старость? И в ваши сорок два вы влюбились, как мальчик. Разве это не правда? — не без ласкового лукавства спросила она.

Никодимцев радостно ответил:

— И как это хорошо быть мальчишкой… Так вы согласны, Инна Николаевна?

— Да разве вы не видите этого?.. Согласна, согласна, согласна!

Никодимцев весь сиял счастьем. И в это же время ему казалось, что он недостоин такого чрезмерного счастья — быть любимым этой женщиной — и что он еще недостаточно любит ее. И ему хотелось сказать ей что-то особенно значительное и важное о своей любви и поскорей доказать ее. Жизнь ему представлялась теперь светлой, чудной, полной смысла, и смысл этот явился в Инне, в этой прелестной, чарующей Инне.

— Господи! Чего бы я ни сделал, чтобы дать вам счастье, Инна Николаевна! — проговорил он с какою-то особенной, значительной и торжественной серьезностью и, взявши ее за руку, крепко прижал к своим губам.

И Инна, проникнутая тем же серьезным, приподнятым настроением, ответила:

— И мы должны быть счастливы. Я постараюсь, чтоб вы не разлюбили меня. Если бы вы знали, как одинока я была до вас!..

Они присели на диван и строили план будущего. Никодимцев просил, чтобы свадьба была после возвращения его с поездки. К тому времени развод, наверно, состоится. Адвокат, его приятель, надеется покончить дело скоро.

— А муж?.. Не откажется от развода? — испуганно спросила Инна Николаевна.

— Не откажется.

— О, вы его не знаете, Григорий Александрович! Он бесхарактерен и поддается всякому влиянию…

— Но он уж условился с адвокатом и выдал обязательство…

— Какое?

— Что он согласен на развод за пятнадцать тысяч и в виде задатка уже получил пять.

— О, какая мерзость! — с отвращением проговорила Инна. — И я жила с таким человеком пять лет!

— Вы не знали людей, Инна Николаевна.

— Да, не знала и, признаюсь вам, такой наглости в нем не подозревала… Но кто же заплатил пять тысяч и кто заплатит остальные десять?.. Вы, разумеется?

— Простите, я… От имени вашего отца… Мы потом сосчитались бы с ним… а у меня, по счастью, именно была эта сумма сбережений.

— Вы и в этом мой спаситель… Ну разве я не неоплатная ваша должница… Милый!

И Инна Николаевна протянула Никодимцеву руку.

Он задержал эту маленькую руку в своей руке и чувствовал, как какая-то горячая волна охватывает все его существо, и в то же время, стараясь скрыть свое возбуждение, продолжал говорить с Инной об ее разводе и успокаивал ее относительно Леночки.