Когда дельфин был разделан и мы с Микки досыта наелись, я подвесил его за хвост рядом с шлюпкой, предварительно обернув тушу брезентом, чтобы предохранить от солнца. Затем я тщательно вымыл палубу и выскреб ее щеткой. После такой охоты мне иной раз приходилось драить щеткой даже стены каюты. Обычно перед ловлей я убирал подальше компас, зная, что сорвавшийся с крючка дельфин может повредить все, что попадается ему на пути.

Микки, довольная завтраком, забралась под лебедку и сладко задремала. Она очень редко пила воду, получая всю необходимую для ее организма жидкость из рыб. Акулам досталась голова и внутренности дельфина. Длинный Том вернулся на свое обычное место. Он хорошо знаком с рыбной ловлей и ни за что не стал бы отдыхать, пока она не закончится. У меня была надежная свита.

У пойманного мною дельфина из спины был вырван кусок мяса, и рана казалась довольно свежей. Мне приходилось и раньше вытаскивать из океана дельфинов и бонит с подобными ранами. Это были следы свирепой борьбы, которая непрерывно происходила в недрах океана. Иногда акулы группами нападают на дельфинов, но окруженные ими дельфины ускользают с быстротой молнии. Потом другие дельфины вступают в битву с акулами. Вода вспенивается от яростно бьющихся тел. Нередко на поверхности океана я видел кровь. Когда очень много акул, дельфины двигаются сомкнутым строем, плавают парами или небольшими группами. В таких случаях они прячутся под плотом, стараясь держаться в тени. Конечно, дельфинам легче туда пробраться, чем громоздким акулам. Иногда все акулы, за исключением Длинного Тома, исчезали на несколько дней, тогда снова появлялось стадо дельфинов.

В той части океана, где я теперь плыл, водились крупные летучие рыбы, достигающие десяти дюймов в длину. Я любовался ими, когда они парами взлетали над океаном и высоко проносились на значительном расстоянии от плота. Порой они пролетали более ста ярдов на высоте от десяти до пятнадцати футов, иногда же проносились прямо над плотом.

Солнце начало подниматься. Океан и небо стали сказочно прекрасными. Пока я любовался красотой природы, усталость на время исчезла.

Восход солнца напомнил мне о будильнике, купленном для меня Тедди в Кальяо.

"Для чего ты его купила?" — спросил я.

"Как — для чего? Ты будешь заводить будильник, чтобы вставать в определенное время. Когда мы возвращались с тобой на нашем суденышке из Вест-Индии, я не спала и будила тебя. А кто будет это делать на плоту?"

Но я не пользовался будильником так, как предполагала Тедди. Он никогда меня не будил, только показывал мне местное поясное время. Через каждые пятнадцать меридианов я передвигал стрелку на час вперед, вступая в новый пояс времени. Однажды будильник случайно зазвонил, когда сорвался от качки с гвоздя и что-то сдвинулось в механизме. Звонок напугал Икки, и попугай разразился дикими воплями. Микки стала метаться по палубе, не зная, куда спрятаться от этих ужасных звуков. Мне с трудом удалось утихомирить своих спутников.

— Не беспокойтесь, друзья, — уговаривал я их, — мы еще не возвращаемся в лоно цивилизации. Вам нечего бояться. Здесь вас не будут тревожить ни будильники, ни телефонные звонки, не услышим мы и несносных автомобильных гудков. Да, этот будильник порядочный нахал: как он смел так громко трещать! Если он еще раз проделает такую штуку, быть ему за бортом!..

Я растянулся, лениво наблюдая за компасом. Мне придется потрудиться с килями. С ними всегда много возни. Часть килей несколько дней назад была разбита волнами. Они переломились, издав звук, похожий на пушечный выстрел, и исчезли в пучине. За время плавания я потерял почти все кили. Кошачьей походкой я прошелся до бушприта, собрал доски и планки на носу и сделал из них на корме новые кили. Эти кили предохраняли плот от бокового дрейфа, когда ветер дул с бортов. Когда же ветер дул с кормы, то они теряли свое значение. Учитывая, что во время моего плавания ветер обычно дул то слева, то справа, наличие килей было совершенно необходимым.

Я сидел у штурвала, время от времени окуная платок в таз с морской водой и прикладывая его к глазам и вискам. Вот уже несколько дней у меня болят глаза. Они и раньше меня беспокоили, но на этот раз были в очень дурном состоянии. Временами я даже не мог различать показания компаса, ярко освещенного фонарем.

С самого восхода солнце безжалостно слепило меня. От его лучей некуда было укрыться, бамбуковый настил палубы и стенки каюты отражали солнечные лучи прямо мне в глаза, а бешено плясавшие волны сверкали, как бесчисленные зеркала. Я повесил кусок брезента рядом со штурвалом и порой прятался под него от солнца.

Если зрение ухудшится, мне придется спустить парус и до поры до времени дрейфовать. Однако я надеялся, что дело до этого не дойдет, — мне так не хотелось терять драгоценное время!

Особенно трудно мне давались полуденные астрономические наблюдения, когда солнце стояло прямо над головой. Сегодня мне так и не удалось довести свои наблюдения до конца: в глазах была сильная резь, по океану перекатывались огромные волны, и плот все время подбрасывало. Неожиданно на солнце набежало облако и положило конец моей работе.

Можно было бы определить широту с помощью формулы близмеридиальной высоты, но, желая дать отдых глазам, я не стал этим заниматься.

Чтобы определить, где я нахожусь, я все же сделал три послеполуденных наблюдения и произвел необходимые вычисления. В этот день запись в судовом журнале гласила: "31 августа. Полдень. 21-10-50 — время по Гринвичу; высота солнца 75°53'; 5°18' южной широты и 137°48' западной долготы. Пройдено за сутки 62 мили".

Все время дул сильный ветер, и за последние сутки плот прошел девяноста одну милю. Стремительная скорость для плота! Пока я не стоял у штурвала, плот проделывал изрядные зигзаги в стороны от прямого курса. Если ветер не изменится, то я вскоре пройду мимо Маркизских островов, которые находятся в ста восьмидесяти милях к юго-западу. Я решил держаться теперешнего курса до тех пор, пока не оставлю позади эти острова, тогда я поплыву прямо на юг, по направлению к Самоа.

Наступила ночь. Ветер приятно освежал глаза, и я чувствовал, что мне становится значительно лучше. Свет звезд успокаивал меня. Это была одна из тех необъяснимых ночей, которые заставляют человека углубиться в самые сокровенные свои мысли.

"В чем, в конечном итоге, состоит существо жизни? — думал я. — В борьбе, в общении с природой, в радости совместного труда с другими членами общества..."

Тяжелые громады волн обрушивались на бревна, и мой плот снова подвергался жестокому испытанию. "Что ж, бейтесь, бейтесь! — мысленно обращался я к волнам. — Вам не найти уязвимого места!" Я был уверен в своих "Семи сестричках", они давно уже стали для меня настоящим судном.

Плот шел под ветром со значительной скоростью. Все же я беспокоился о парусе. Мне казалось, что самое уязвимое место на плоту — это грот. Он возвышался в темноте, как белая мраморная плита. Что я буду делать, если парус выйдет из строя? Во всяком случае, я не признаю себя побежденным; я буду искать выход и из этого положения. Придется тащиться под кливером и бизанью и сшить новый парус.

Вода стала проникать в челнок. Он зачерпывал воду бортом. Волны перекатывались через каюту. Мой старый военно-морской штормовой костюм промок насквозь. Я прятал Микки в каюту, но кошка предпочитала оставаться на палубе, она уже не боялась разбивающихся с грохотом волн.

Я слышал крики птиц. Они сопровождали меня от самых Галапагосских островов. Обычно они летают парами, но на этот раз их было три. Почти каждую ночь они кричали невдалеке от плота, летая над ним на высоте примерно в пятьдесят футов, но никогда не опускаясь на него. В лунную ночь мне иногда удавалось их увидеть. Но обычно я видел их на рассвете или на закате, примерно на расстоянии мили от плота, всякий раз с подветренной стороны. Медленно взмахивая крыльями, они летели вперед. Порой они весьма искусно охотились за рыбой, проносясь над самой водой или покачиваясь на волнах.