В последний момент екнуло сердце — все-таки человек. Начал было молитву читать, да осекся. Загудела береза рядом, ветер поднялся. Недобрый знак. Он вскочил в повозку да стегнул коня как следует.

Дома, не стряхнув снега, вломился к Марфе без стука. Мычит, деньги сует. Та смотрит глазами огромными от ужаса. Арсений на мальчишку кивает: «Выходи», — «Тю, да уж будьте покойны…» — Марфа прячет толстенную пачку ассигнаций, сообразив, что к чему. А потом размышляет, разглядывая мальчика, — сынок, чай. Вон как похож — черненький весь. Арсений не прощаясь уходит.

Никак ему было не уснуть в эту ночь. Все крутился, стонал. Два чувства одолевали его бедное сердце. Чувство великого счастья, что Бог снова послал ему отнятого сына. И неприятный осадок от происшествия у берлоги. А уж как заснул, все снилась эта черноволосая бестия. Волосы лицо закрывают так, что глаз не видно. Тянет к нему руки костлявые, пальцы со следами от колец, просит, умоляет отдать мальчонку… Но и во сне Арсений непреклонен. Замахнулся на видение страшное, оно и рассыпалось… Его это мальчик. Только его.

Глава 3

Сиротка (Алиса, 1839)

Маленький лесной монастырь ранней весной представлял собой жалкое зрелище. Размытые дождями дороги вокруг него превращались в единое месиво там, где не лежал ковер многолетней травы с гниющей прошлогодней листвой. Алиса смотрела из окна на серые тучи, уныло ползущие по небу, и пыталась заплакать. Слезы считались признаком подлинного раскаяния, а оно ей сегодня было необходимо. Сестра Анна с утра не сказала ей ни слова — раз, и она, вернувшись с утренней молитвы, не нашла под подушкой своего дневника — два. Стало быть, нажаловалась, жди наказания, а к наказанию нужно хорошенько подготовиться. В прошлый раз, когда она стащила кусок пирога у сестры Кейт, мать-настоятельница бросила в сердцах: «Хоть бы слезинку обронила, грешница!»

И вот теперь Алиса изо всех сил пыталась выдавить из себя слезы. А для этого нужно было вспомнить что-нибудь особенно грустное и неприятное из своей коротенькой десятилетней жизни. Например, о том, как однажды сестра Софья отвесила ей оплеуху за то, что Алиса не плела кружева, а, свернувшись калачиком, уснула на своей узкой кровати в келье… Алиса наморщила нос и рассмеялась. Свою жирную лапу сестра Софья, ударив Алису, отдернуть не успела, та впилась в нее зубами с отчаянием и остервенением котенка, бросившегося на здоровенного пса. Софья завыла и принялась звать на помощь. Умора! Прости, Господи!

Алиса машинально перекрестилась и сразу же вспомнила вот, что надо. Она бережно взяла в кулачок свой маленький золотой крестик и запричитала про себя, как в детстве: «Мама, где ты? Приезжай за мной. Забери меня отсюда». Это была ее любимая молитва, от которой становилось себя так жалко-жалко, что глаза тут же наполнялись слезами. Алиса подождала долгожданные слезы так и не появились. Что-то отвлекало. Почему-то ей взбрело в голову позвать маму по-русски. «Матушка моя родная, — растягивая слова произнесла Алиса вслух, — милая моя, родная», И замерла, прислушиваясь к звучанию иностранных слов.

— Вот ты где! — Мать-настоятельница распахнула дверь в келью. — Чувствую, русским духом отсюда запахло.

И, ухватив Алису за руку, потащила к себе.

На высоком стульчике у стола, сложив руки, сидела няня и смотрела в пол. Сильно дернув напоследок Алису за руку, мать-настоятельница поставила ее рядом с няней и, поджав губы, протянула той тонкую тетрадь, обшитую синим бархатом. Екатерина Васильевна тут же узнала подарочек, который выпросила у нее Лисонька в прошлый Сочельник, но все-таки подняла на настоятельницу глаза, исполненные самого натурального недоумения.

— Что это?

— Читайте, — приказала мать-настоятельница.

Катерина Васильевна раскрыла тетрадь и начала читать с первой страницы.

«1838 год, — аккуратно было выведено наверху, — 1 марта.

Вот такие чудеса случаются на свете. У меня есть мама! И что самое удивительное, я — русская! Невообразимо! Родители мои происходят из огромной страны снегов и медведей. И конечно же, они не забыли обо мне, потому что я так страстно молила об этом Бога. Я готова бежать отсюда куда угодно! К медведям так к медведям.

Они не только вспомнили обо мне, но и прислали ко мне наставницу. Ах нет, нет, она уже начала учить меня по-русски, и у них есть замечательное слово для нее — „няня”. Звучит смешно, но ужасно нежно. Однако мне никак не осилить по-настоящему этот обворожительный русский звук „я“. Такого звука нет у немцев…»

— Не с начала, — прервала чтение Екатерины Васильевны настоятельница, — читайте только то, что я подчеркнула красным карандашом!

И снова поджала губы.

«Январь 1839 года.

Подслушала, что сестры Кэтрин и Анна говорили о русских. Говорили, что все они ленивы, как свиньи. Я страшно рассердилась сначала, услышав, что такое говорят о моей маме, а значит, и обо мне. Так рассердилась, что хотела ворваться к ним и выцарапать им глаза. Но потом передумала. Они весь день сидели за работой и все плели и плели бесконечные свои кружева. До чего скучное занятие. Я действительно ленива. Но лень — это лучшее состояние на свете.

Но только я хотела бы лениться почаще. Каждый день, если можно. И чтобы подавали жареных лебедей. Кэтрин говорила, что это кощунство русских — есть лебедей. А я бы ела…

27 февраля.

…Чем больше мне говорят гадостей о России, тем больше и больше она мне нравится. Мне хочется непременно туда пробраться… Я понимаю, что, если я русская, значит, такая же гадкая, и мать моя, вероятно, была гадкой женщиной, если ее родное дитя оказалось заперто в монастырских стенах. Но вот про бабку мою они ничего не смеют говорить. Бабушка моя — ангел, потому что прислала ко мне няню — такую необыкновенную, и совсем не гадкую, а чудесную даму. Я обожаю бабушку, даже несмотря на то, что она не явилась за мной сама, не захотела посмотреть на меня. Но она подала мне надежду. Не оставь меня своими молитвами, бабушка…

4 марта.

…Решено. Если меня не отпустят отсюда добром, я непременно убегу. Нужно будет открыться няне. Она обязательно поможет. Очень хочется посмотреть на Россию хоть одним глазком. Неужели и впрямь там медведи шныряют по городским улицам, как коты по нашим коридорам? Господи, помоги мне выбраться!..»

Последняя запись была сделана по-русски с ошибками. Екатерина Васильевна оторвала взгляд от тетради и, приоткрыв свой алый ротик, посмотрела на наставницу.

— Ничего не понимаю, — сказала она невинно.

— Не понимаете? — Мать-настоятельница снова поджала побелевшие от гнева губы и, протянув Екатерине Васильевне несколько бумаг, указала дрожащим пальцем на дверь.

Няня взяла Алису за руку и потянула за собой к выходу. Ни звука не проронила ее воспитанница, пока шла по длинному коридору. И только оказавшись в своей келье, схватила няню за плечи и с подлинной мольбой в голосе выдохнула ей в лицо:

— Что?

— Нас выгнали, Лисонька, — спокойно пояснила ей та. — Собирай вещи.

— То есть как — выгнали? Куда выгнали? В… — у Алисы перехватило дыхание, — Россию?

— Посмотрим, как Бог даст, — пожала плечами Екатерина Васильевна, и ее руки замелькали над дорожным сундуком.

Весна была довольно студеной, а им пришлось долго пробираться лесом по бездорожью. Екатерина Васильевна ругалась на чем свет стоит, утопая в грязи красивыми коротенькими сапожками. Простая крестьянская повозка ожидала их в километре от монастыря, что поделаешь, лучше уж так, чем увязнуть в грязи вместе с телегой и лошадью. В ближайшем городке они пересели в дорожную карету и отправились в Мейсен.

Алиса, мечтавшая увидеть большой город, при въезде крепко уснула, да так, что у гостиницы няня не смогла растолкать ее. Лоб Алисы горел, по щекам расплывались алые круги, из приоткрытых губ вырывалось тяжелое хриплое дыхание. Она была без чувств.

Ее первая болезнь. Тяжелейшее испытание для ребенка, которому доподлинно известно все об адских мучениях. Алиса было решила, что пришел час расплаты за украденный черствый пирожок. Да еще, ненадолго приходя в себя, видела она ангела — стоит над ней весь в белом, головой качает. Ясно, в рай не возьмут, вон как все нутро горит адским пламенем.