Алиса металась по постели, а няня уговаривала:

— Лисонька, потерпи, все пройдет. Чего ты кидаешься как сумасшедшая? Это же доктор!

Потом Алиса выздоравливала. Что это было за блаженное время! Она лежала в постели среди многочисленных подушек и подушечек, на белых, приятных на ощупь простынях, и няня поила ее теплым молоком с медом. Единственное, что расстраивало Алису, так это заминка на пути к бабушке. Ей никто этого не говорил, но она знала наверняка, что они едут в Россию. Первое время, когда Екатерина Васильевна нежно целовала ее или обнимала, Алиса испытывала странное чувство. Появление няни перевернуло убогий и серый мирок, в котором она провела детство. В сердце ее впервые затеплилась любовь настоящая, человеческая. Это было иное чувство, нежели любовь к Богу, которую ей пытались привить на протяжении десяти лет. Теперь любовь к Богу представлялась ей в виде холодных монастырских стен и таких же холодных, бесчувственных женщин. А любовь человеческая виделась как теплые нянины руки, нежная ласка и, конечно же, молочко с медом.

В ее лексиконе появлялись новые слова, звучавшие по-русски: «лакей», «простокваша», «барышня», «дрянь», «с добреньким утрецом». Город, издающий за окнами разнообразные звуки, настораживал Алису: грохот повозок — пугал, редкие взрывы смеха — удивляли, брань — смущала. Мужчины вызывали у нее непреодолимое любопытство. Она без церемоний рассматривала навещавшего ее доктора, словно диковинное существо, явившееся из другого мира.

Алиса закрывала глаза и предавалась лени. С трех лет, исполняя в монастыре работу по мере своих скромных сил, она тайно лелеяла мечту хотя бы денек ничего не делать. Праздники, когда работать было грехом, приносили с собой бремя еще более тяжкое — многочасовые службы…

Поглядывая одним глазом на свою воспитанницу, Екатерина Васильевна достала письмо и чернила и принялась писать еженедельный отчет Елене Карловне.

«Все больше и больше присматриваясь к воспитаннице, вверенной мне вашей милостью, нахожу ее ребенком премилым и смышленым. Ну конечно, она уже не совсем ребенок, хотя наивна в некоторых вопросах более, чем неразумное дитя. Многолетнее пребывание в лесной глуши пошло на пользу ее здоровью, но сделало ее развитие достаточно однобоким и ущербным. Едва удалось отучить ее кланяться слугам по утрам и заставить держать голову высоко, а спину прямо.

К завтрашнему дню приглашаем маникюрного мастера. Руки у девочки загрубели в монастырских работах, а на ногах шершавые мозоли от деревянных туфель. Парикмахера звать не будем. Если бы вы видели, какие у нее роскошные волосы! Совсем как у особы, которая вам близка, — русые, с золотинками, играющими на солнце. И глаза — огромные, синие, с длинными черными ресницами, от которых тень на щеки падает. С каждым днем она хорошеет, и привези ее в Петербург — обязательно стала бы со временем первой красавицей, потому не нашлось бы ей равных, уж поверьте мне на слово…»

Елена Карловна сидела подле зеркала, когда ей принесли письмо из Мейсена. Она тут же потянулась за ним, но рука ее повисла в воздухе. Елена Карловна медлила…

Произнося речь в честь молодых, старуха Курбатская восхищалась чистотой невесты и вдруг начисто позабыла выученный накануне текст. Возведя очи Господу, вдруг увидела прямо в небесах шпиц Петропавловского собора. «Невеста, чистая как тот ангел, что парит над городом…» Елена Карловна запомнила эту минуту не только потому, что закашлялась тогда совсем некстати, но и потому, что через год с небольшим злополучный ангел на шпице накренился от сильного порыва ветра, и вроде как выходило, что пал. Она сочла это дурным предзнаменованием и всю осень с тоской и трепетом наблюдала, как маленький человечек карабкался ежедневно на шпиц. К зиме ангел был восстановлен, и она вздохнула с облегчением…

Замужество Елизаветы внесло в ее дом достаток, а в дом Курбатских — непрерывные хлопоты. Стирая княгиня, страдавшая подагрическими болями, уверяла, что непременно выпила бы яду, чтобы избавиться от этих мук, и терпит их только ради того, чтобы лицезреть своих правнуков. Каждый ее визит в дом Ванечки начинался и заканчивался наставлениями поторопиться с наследниками.

Ванечка же только разводил руки, близоруко щурился и сладко улыбался, когда речь заходила о жене. Он был влюблен в нее по уши, влюблен слепо и покорно.

Почувствовав в замужестве свободу, Елизавета пользовалась ею от души. У нее были две слабости — наряды и театр. Так считала Маша Вейская. Но она была не права. У Лизы была одна слабость — мужчины, а все остальное — необходимые декорации.

Театр, куда она попала впервые после замужества, поразил ее воображение настолько, что она ни о чем другом не могла больше и думать. Театр стал для нее жизнью. Если вечером они оставались дома, день казался ей потерянным безвозвратно. Она делалась раздражительной и несговорчивой относительно своего супружеского долга. Поэтому Ванечка покорно дремал в партере, лишь бы его ангел Лизонька не капризничала вечером, когда он постучится в ее спальню.

Лизу мало интересовало действо на сцене. Больше — знакомые и незнакомые люди, которые собирались здесь каждый вечер. Лорнет стал ее оружием. Переходы и закутки театрального фойе — местом для охоты. Она обожала флирт, быстро заводила романы и так же быстро изменяла своим, чаще все-таки платоническим, кавалерам. Ее лихорадило от одного только поцелуя, дерзкого взгляда, пожатия руки без перчатки… А уж когда Александрийский перебрался в новое здание, построенное по проекту модного архитектора Карла Росси, Лиза и вовсе потеряла покой и сон.

Однако она все-таки следила за конспирацией. Хотя супружество не вызывало у нее особенного восторга, она по-своему была счастлива в браке. Муж был богат, знатен и удивительно близорук, а значит — необычайно удобен для той жизни, которую она теперь вела.

Лиза никогда не попадала в скандальные истории, и обо всех ее похождениях никто ничего не знал доподлинно, но вслед за ней всегда крался легкий шумок. Елена Карловна не могла не заметить этого, да и отношения со старой княгиней стали портиться. Лиза оказалась такой же мотовкой, как и ее невестки, да еще не торопилась рожать ей правнука. А той непременно хотелось видеть «Ванечкино продолжение в веках».

Елена Карловна, как могла, старалась, чтобы легкий шумок не обернулся как-нибудь громким скандалом. Она и нашептала тогда старухе пригласить к молодым хорошего врача, шутка ли, пять лет уже в браке, а детей нет. Она была абсолютно уверена, что все дело — в неповоротливом Ванечке.

Приглашенный доктор объявил, что Лиза скорее всего бесплодна, отчего с бабкой Курбатской чуть не приключился удар. Пролежав два дня в постели и не получив ровным счетом никакого облегчения, она на третий день нанесла визиты известным врачам. В результате разносторонних консультаций всплыло имя польского еврея Фридриха Фридриховича, пользующего в Эмсе женщин, неспособных к деторождению. Поразительные результаты его методы заставили старую княгиню настаивать на отъезде детей в Эмс к светилу медицины.

Проводы были веселыми, глаза Лизы сияли как звезды. Никто и представить себе не мог, что через несколько дней этой красивой, молодой, полной жизни женщины уже не будет на свете. В дороге она простудилась, простуда быстро перешла в воспаление легких, и в три дня она сгорела, до последнего момента легкомысленно улыбаясь молоденькому симпатичному доктору. Так и умерла с улыбкой на устах, совсем как ее батюшка в военном походе.

Ванечка, неожиданно очутившись в таком ужасном положении, был близок к истерике. С ним были незнакомые люди, и все спрашивали, повезет ли он тело назад или хочет, чтобы погребение состоялось на местном кладбище. А он при одном только упоминании о жене как о «теле» начинал рвать на себе волосы и дико, бессмысленно завывать. Так и не добившись от него внятного ответа, дальним родственникам пришлось обрядить его в траурный костюм и, поддерживая под обе руки, привести на погост, где покоились представители русской диаспоры. Ванечка был как в бреду, по-женски взвизгивал, кидался на гроб, а когда стали заколачивать крышку — вовсе лишился чувств.