Те же родственники сопроводили его в Санкт-Петербург. Время шло, а горе молодого вдовца не становилось меньше. Он терзал себя мрачными мыслями и производил впечатление человека, начисто лишенного разума. Тревожась за любимое чадо, старая княгиня тайно созвала консилиум врачей. Они не обнаружили у Ивана сколько-нибудь серьезной нервной болезни, а самый старый, беззубый доктор, пошамкав губами, посоветовал княгине приставить к уходу за внуком — разумеется, только на первых порах и ради его драгоценного здоровья — какую-нибудь здоровую и сговорчивую молодую девку.

Лицо княгини от такого совета пошло красными пятнами, но здравый смысл был в ней сильнее ханжества, и, опустив доводы морали, она принялась действовать.

На следующий же день Ванечка был вывезен в деревню, подальше от злополучной Козловки, будившей горестные воспоминания, и там предоставлен самому себе и переспевшей конопатой молодухе Ефросинии. Сгорая от нетерпения и изводя себя образами всяческих ужасов, но все-таки выдержав положенные для лечения недели, обязательные по утверждению старого паскудника лекаря, бабка кинулась навестить Ванечку.

Он встретил ее здоровым, уравновешенным и даже слегка округлившимся. Скрыв легкую досаду от неожиданного появления бабки, он заявил, что здоровье его значительно лучше, но наотрез отказался вернуться в Санкт-Петербург под предлогом годичного траура, который решил провести вдали от столичного шума. Фрося, подававшая кофе, полыхала при этом ярким румянцем…

По «завершении траура» старая княгиня еще раз навестила внука и согласилась стать крестной мальчонке, что родился аккурат к этому сроку у Ефросинии. Несмотря на пестрые его щеки в рыжих конопушках, бабка была все-таки удовлетворена, лицезрев долгожданное «продолжение». А вернувшись в Петербург, тихо скончалась, завещав Ванечке половину своего огромного состояния, а вторую половину разделив между прочими членами семьи.

Елена Карловна была названа управляющей всей недвижимой частью Ванечкиного состояния. Смерть дочери она перенесла довольно легко. Даже княгиня Курбатская горевала куда больше. Душа Елизаветы была Елене Карловне всегда чужда. Однако с течением времени Елена Карловна обнаружила, что потеря дочери с каждым днем ей все тяжелее. Некого навещать раз в месяц, не о ком беспокоиться. Были нарушены многолетние привычки, а нарушение привычек действует на человека порой тяжелее естественной утраты.

В ту пору, когда княгиня Курбатская отошла в мир иной, передав Ванечку на попечение рябой деревенской бабы, Елена Карловна ощутила потерю дочери так остро, что порой, по ночам, ложась в постель, долго не могла заснуть. Конопатые сыновья Ванечки возбуждали в ней недружелюбные, ревнивые чувства. И все чаще и чаще посещала мысль о девочке, которая даже не знает родного языка…

Когда дом заполонил гомон четверых быстроногих конопатых ребят, воспитанием которых решительно все пренебрегали, Елена Карловна перебралась во флигель, куда не долетали ни их дикие крики, ни болтовня простолюдинов, наводнивших кухню. Невенчанная жена Ивана Фрося снова ходила на сносях, отчего лицо ее стало уродливее прежнего, покрывшись поверх конопушек розовыми мелкими прыщами.

Дни летели за днями, складывались в годы, а Иван не собирался менять установившийся образ жизни. Из столичного воспитанного молодого человека он превратился в распущенного сельского помещика неопределенного возраста.

Богатый вдовец был завидным женихом, вопреки долетавшим до столицы слухам о его странном образе жизни, многие матери мечтали видеть его своим зятем. Вежливости ради Иван дважды в год появлялся в Петербурге, Ефросиния с воем провожала его в дорогу, а потом, затаив дыхание, ждала возвращения своего «касатика». И он исправно возвращался. Столичные девушки отпугивали его своей бойкостью и горящими глазками, а он привык к покою и монотонному голосу Фроси.

Фрося души не чаяла в Ванечке, но держалась скромно и лишнего себе не позволяла. Называла его Иваном Федоровичем не только на людях, но и в спальне. Конечно, она держалась теперь с деревенскими девками надменно, но ей так хотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем, что она, позабыв о высокомерии, приглашала подружек на чаепитие.

А Елена Карловна Ванечку Курбатского ненавидела — за то, что он так быстро забыл ее красавицу дочь. Она ненавидела и Фросю, посмевшую занять место покойной. Ненавидела их конопатых отпрысков, которым может достаться больше, нежели ее родной внучке…

Как только на ум ей приходила Алиса, кромешное вселенское одиночество отступало, пронзительный страх перед грядущей смертью становился не так резок. Вот кому достанется золото Курбатских! Не этим рыжим выродкам, а Лисоньке. Уж она-то сумеет об этом позаботиться.

Лишь одна мысль не давала покоя. На кого похожа девочка? Есть ли в ней что-нибудь от бабки, или она унаследовала безумную похоть своих родителей? Не будет ли у нее с внучкой проблем побольше, чем с дочерью?

Елена Карловна, не решаясь забрать Алису из монастыря и воспитывать где-нибудь неподалеку, призвала опытную женщину, преданную ей еще со времен прозябания в Козловке. Два года назад Екатерина Васильевна отправилась в Германию, где и занялась воспитанием Алисы. Каждую неделю она высылала Елене Карловне подробный отчет об успехах своей воспитанницы.

Из писем следовало, что язык давался Алисе легко, рассказы о России приводили в восторг, писала она удивительно грамотно, читала бегло и предпочитала занятия с няней монастырским службам. Последнее письмо из Мейсена возмутило и умилило Елену Карловну. Дерзкие мысли монастырской воспитанницы были перечеркнуты комплиментами в ее адрес. Удивительная девочка, ее родная кровь и родная душа, обожала свою бабку. Елена Карловна разразилась слезами. «Старею, — думала она. — Сколько сантиментов!»

Елена Карловна достала из сундучка толстую стопку пожелтевших конвертов и принялась выборочно перечитывать отчеты Катерины.

«1837 год, февраль.

…И никогда бы не нашла это местечко, если бы не ваши твердые инструкции. Каково же было мое изумление, когда оказалось, что вовсе не каждый из местных жителей знает о монастыре, расположенном всего в десяти верстах от их деревеньки. Фермер, согласившийся доставить меня в монастырь, объяснил, что монахини живут уединенно и никого к себе не допускают. Сами содержат огороды и ферму, где есть коровы и козы. Муку раз в полгода доставляет им лично родной брат настоятельницы.

…Первая встреча с Алисой произвела на меня неизгладимое впечатление. Мне привели девочку, сущего ребенка, облаченную в ту же черную ужасную одежду, что и старухи. Девочка скорее походит на тень, чем на щекастых отпрысков (вы знаете — чьих). Но глаза горят живым огнем, и в них светится пытливый ум. Я поздоровалась и хотела было погладить ее по голове, но она вся сжалась и дернулась так, словно я хотела ее ударить…»

«1837 год, май.

…Бедная, бедная наша Лисонька! Теперь, когда мы с ней подружились, она, если не занята в бесконечных монастырских работах, не отходит от меня ни на шаг. Сколько труда мне стоило выхлопотать у матери-настоятельницы дозволения заниматься образованием девочки! Она высказала мне обвинение в том, что я якобы хочу совратить душу девочки с пути истинного. Но я не в обиде. Ее тоже можно понять. В этот закрытый монастырь давно не поступают молодые девицы. Послушницы стареют, им трудно работать в огороде и на ферме. Молодые руки им бы тут не помешали…

…Бедного ребенка никто никогда не приласкал, никто не погладил по головке…

…Понятия о мире, расстилающемся за пределами монастыря, у девочки фантастические. Поскольку знает она лишь Библию и Новый Завет, то уверена, например, что повсюду существуют циклопы и великаны и многие животные разговаривают человеческими голосами. А все мои рассказы о том, как живут дети в родительских домах, как бегают в деревенских садах, играя в салочки, как молодых девушек возят на балы, воспринимает как сказки.