«Ведь в самом деле, — размышлял Геннадий Иванович, шагая из угла в угол своего номера, — доказательства доступности Амура со стороны моря и наличия пролива между материком и Сахалином настолько убедительны, что правительство не сможет не признать их истинности. А раз так, то оно должно сделать следующие шаги: прежде всего объявить весь Приамурский край принадлежностью России, а затем приступить к его заселению и всемерному развитию там торговли и промысла. Вот именно это последнее обстоятельство и вызывает ярость Нессепьроде и ему подобных. Ведь еще указом Павла I в 1799 году монопольное право торговли и промысла на дальнем востоке России было предоставлено Российско-Американской компании. Заселение Приамурского края повлечет за собой создание новых торговых предприятий, возникнет конкуренция, и это, конечно, отразится на положении дел компании. А в настоящее время в ее коммерческих делах весьма заинтересованы граф Нессельроде и многие другие высокопоставленные лица. Не в угоду ли им председатель Российско-Американской компании поступился истиной, докладывая о результатах плавания «Константина»?»

«Далее, — продолжал свои умозаключения Геннадий Иванович, — открытие нового торгового пути по Амуру в связи с широкими возможностями развития там судоходства может привести к сокращению потока товаров, идущих через Кяхту из' Китая в Россию и обратно. А в доходах от торговли с Китаем через Кяхту опять же непосредственно заинтересованы тот же Нессельроде, министр финансов граф Вронченко и, если покопаться, немало других влиятельных сановников...»

«Все это несомненно так, — мысленно возмущался Невельской, — но ведь каждому, даже неискушенному в государственных делах человеку ясно, что решение амурского вопроса дает России столь необходимый ей выход на тихоокеанский простор и делает ее великой тихоокеанской державой! Так неужели же кучка высо допоставленных сановников пожертвует величием и мо гуществом России во имя своих узко личных, торгаше скнх интересов?»

«Нет, тысячу раз нет!» — решил Геннадий Иванович Пусть его разжалуют, пусть его сошлют, но, пока в нем теплится хоть искорка жизни, он будет бороться за упрочение могущества России на Тихом океане! Скорей бы только собрался этот Особый комитет!

* * *

Густые февральские сумерки окутали петербургские улицы. Фонарщики уже залили деревянным маслом редкие фонари и зажгли их. Но от чадящего унылого света сумерки казались еще гуще.

До начала заседания Особого комитета оставалось еще много времени. Невельской, обогнув громаду Исаа-кневского собора, медленно побрел по Адмиралтейскому проезду, мимо дома со львами, воспетого Пушкиным в «Медном всаднике», и вышел на широкую заснеженную площадь.

Остановившись, он неторопливо посмотрел на длинное здание Адмиралтейства с классическими колоннадами и портиками, которое казалось подслеповатым оттого, что лишь кое-где светились окна. Остроконечная башня с золочеными иглой и кораблем на ней смутно виднелась в туманной мгле.

Невельской пошел дальше. Впереди среди площади величественно вздымалась мраморная колонна, воздвигнутая в память подвига русского парода, избавившего в 1812 году мир от безумной попытки поработить его.

Геннадий Иванович остановился чуть поодаль от Зимнего дворца. В нем светилось множество окон.

Изредка в них мелькали силуэты. Вот кто-то остановился у одного окна — не царь ли? Сегодня утром адъютант Меньшикова, сообщивший Невельскому о его вызове на заседание комитета, по секрету сказал, что два дня назад царь затребовал к себе все материалы

7 Подвиг адмирала Невельского

о плавании «Байкала» и, ознакомившись с ними, собственноручно написал: «Весьма любопытно». Действительно, после докладов Нессельроде донесение Невельского могло показаться царю весьма любопытным!

Геннадий Иванович медленно пересек площадь и оказался у освещенного подъезда Зимнего дворца.

Дежурный офицер в лакированном шишаке грозным тоном спросил Невельского о цели прихода. Выяснив, что скромный моряк действительно вызван в Особы й комитет, офицер распорядился провести Невельского в зал заседаний. Камер-лакей, разодетый в красный бархат с золотым шигьем, важно шествуя, проводил его через анфиладу комнат и оставил одного в приемной.

Геннадий Иванович подошел к окну. Сквозь стекло, расписанное причудливым зимним узором, виднелась застывшая

Нева. С одного берега на другой медленно тянулись по льду груженые сани. На том берегу, левей, — родной Морской корпус. В памяти всплыли годы учебы, юные надежды и мечты о «белых пятнах», о географических открытиях во славу родины... Вспомнились бессонные ночи, прошедшие в горячих спорах об Амурском лимане и судьбах дальнего востока России.

Нить приятных воспоминаний прервал секретарь, пригласивший Невельского в зал заседаний.

Войдя в зал, Геннадии Иванович сразу почувствовал, что его вызвали скорее на расправу, чем для участия в заседании, — такой пренебрежительный прием встретил он со стороны членов Особого комитета.

Важно восседая в креслах красного дерева, обитых зеленым сафьяном, сановники блистали эполетами, золотым шитьем мундиров, орденами и муаровыми лентами.

На председательском месте, под огромным портретом Николая I сидел граф Нессельроде, министр «нерусских дел», как метко острили по его адресу в литературном мире. Невельской впервые увидел этого маленького человечка, который, чтобы казаться выше ростом, пышно взбивал шевелюру.

Рядом с Нессельроде сидел директор Азиатского департамента Сенявин, беспрестанно пугавший правительство мифическим китайским флотом. Флот этот, докладывал он, оберегает устье Амура, и стоит там появиться русскому кораблю — быть войне.

По другую сторону стола, устланного зеленым сукном, Геннадий Иванович увидел грузного, зло насупленного сановника с испитым лицом, похожего на шимпанзе. Зная о нем понаслышке, Невельской сразу догадался, что это министр финансов — граф Вронченко. Невольно вспомнился ему рассказ о том, как Вронченко, когда его неожиданно назначили на пост министра, упал на колени перед царем:

«Я, ваше величество, не готовился быть министром!»

«Знаю, знаю, — ответил царь. — Я вот тоже не готовился быть императором, а видишь — царствую. Не бойся, привыкай...»

Дальше сидел военный министр — граф Чернышев. О нем шла слава, как о человеке невероятно хвастливом и вообще обладающем презренными душевными качествами.

Никто из сановных вельмож не предложил Невельскому сесть — видно, так сильно было желание унизить моряка.

Но Геннадий Иванович стоял, держась с достоинством, нисколько не чувствуя себя виноватым. Внутренне взволнованный, по внешне спокойный, он был готов выдержать любые нападки.

Заседание открыл Чернышев. Тоном бесстрастного прокурора он объявил Невельскому, что, поскольку тот произвел опись лимана и устья Амура, не дожидаясь высочайшего на то разрешения, он подлежит строжайшему наказанию.

— Отправляясь из Петропавловска дчя описи лимана, — почтительно, но твердо ответил Геннадий Иванович, — я исполнил как патриот свой верноподданнический долг. Миловать и наказывать за это меня может только один государь.

Тогда выступит граф Нессельроде. Вскинув на Невельского свои близорукие, навыкате глаза, перевирая и искажая русскую речь, Нессельроде начал с выражения своего сочувствия капитану. Полагаясь на авторитет знаменитых европейских мореплавателей, которые неоднократно посещали близлежащие к Амуру районы, а также на донесение столь же знаменитого барона Врангеля, он, Нессельроде, считает, что капитан Невельской впал в роковую для моряка ошибку. Снова высказав свое сожаление по этому поводу, Нессельроде, для пущей убедительности, обратил внимание присутствующих на множество карт, развешанных по стенам зала, на которых были указаны маршруты всех предшествующих экспедиций. Достаточно бросить на эти карты беглый взгляд, заявил граф, чтобы удостовериться в несерьезности притязаний капитана Невельского на географическое открытие.