Но Беспалов тоже человек. Правда, вялый, не загорается, коптит, лишь против Тони проявил строптивость и прыть, но это скорее от страха. Боится, что с него тоже спросят за то «ЧП».

Опять повело тебя на философию. Ох, Олег, Олег, останешься ты на всю жизнь холостяком. Послал старуху за девушкой, а сам расфилософствовался бог знает о чем.

Лепестинья Федоровна вернулась не скоро. Вошла в освещенный коридор и первым делом на свои резиновые сапоги внимание обратила — грязи налипло! Олег Павлович, услышав, как она хлопнула дверью, вывалился в коридор: что принесла?

— Страшимая грязь, на дворе темнотища — глаз выколи, — проговорила Лепестинья Федоровна. — Неужто не может начальство приказать хотя бы щебенкой дорогу завалить. Ты бы на наших покричал, боишься голос-то поднять, боишься, у Михайловича вон какой голосище, чисто труба иерихонская, забьет твой-то.

— По себе меряешь, Лепестинья Федоровна!

— Молчи уж. Спроси — кого я боюсь на свете? Атомной бомбы и то не боюсь.

— Ну, что? — поторопил Ивин. — Придет?

— В такую-то грязюку киселя хлебать? Сам иди. Я так и сказала: сам придет.

— Сам так сам. Куда идти?

— Домой к ней и иди. Найдешь? У калитки будет ждать.

— Спасибо!

— Голову-то девке не крути: женись. Не позовешь на свадьбу — сама приду. Не спесивая.

Последних слов Олег Павлович не слышал.

Зыбкины жили возле речки. Торопился, но скоро умерил шаг — нелегко шлепать по грязи в темень.

У домика Зыбкиных два окна на улицу и три во двор. Калитка тесовая, крытая шифером. Садик с маленькой зеленой елочкой и кустами сирени. В окнах горит свет, падает светлыми разводами на аспидно-черную землю, на голые ветви сирени, кое-где отражается в лужицах на дороге. Елочка облита светом, маленькая, но горделивая, вершинку вытянула кверху.

Тоня ждала у калитки, на плечи накинут мужской плащ, видно, отцовский. Ее силуэт четко выделялся на фоне света, падающего из окон, вершинка елочки выглядывала из-за ее плеча.

Остановился, не доходя шага два, поздоровался, волнуясь:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, Олег Павлович!

Тоня молчала в ожидании — что еще скажет. Ивин мялся: что, собственно, надо говорить, как начать? Максимка, бывало, балагурил: когда с девушкой не о чем говорить, то начинают трепаться про погоду. Но есть о чем и кроме погоды. О многом, о самом главном, но как начать, не ринешься же головой в омут, подход нужен, но какой?

Тоня смотрит на него, и в темноте видно, что затаила застенчивую выжидательную улыбку. Ждет теплых слов, а они пропали. Глаза потупила. Ладно, была не была!

— Решил прийти, узнать… — язык еле-еле ворочался, одеревенел. — Переживаний у вас столько…

«Возьмет и спросит — а вам какое дело до моих переживаний?»

— Да уж было, — отозвалась Тоня, поежилась — прохладно, плащишко только на плечи накинут, не греет. — Беспалов разорялся. Под суд, кричит, отдам!

Снова Беспалов, хочется его ненавидеть, а ненавидеть Олег Павлович сейчас не может. Он только сочувственно качает головой. Рядом Тоня, давно мечтал об этой минуте, но разговор, как на грех, не клеится.

— Я-то его не боюсь, — продолжала Тоня. — Мама испугалась. Он ей знаете что пообещал? Ну, говорит, Ильинична, суши для дочери сухарей — загремит туда, куда Макар телят не гонял.

Тоня рядом, протянуть руку и до волос дотронуться можно. Рядом, но будто стена между ними. Значит, Беспалов велел сухари сушить? Переспросил зачем-то:

— Так и сказал: суши сухари? А вы бы к Медведеву.

А сам подумал: «Эх, не тот разговор, куда-то в сторону заносит».

— Ивана Михайловича я боюсь, — созналась Тоня, обняла сама себя за плечи — замерзла. Ему бы предложить: давай погрею, я теплый, — а он тянет свое:

— Зря! Он хороший, справедливый.

— Наверно. Только я его боюсь. Придет на ферму и давай придираться. То ему чистоты мало, то корма под ногами у коров много, то еще что-нибудь. Как начнет трубит на всю ферму, мы с девчонками по углам, а у коров молоко пропадает. Одна Нюрка Медведева не боится. Она за словом в карман не лезет.

Ивин улыбнулся и не столько от того, что сказала Тоня, а от того, что вот она с ним держится проще, разговорчивее, а он заладил одно и не может повернуть разговор. Она же его улыбку истолковала по-своему и горячо подтвердила:

— Правда, правда!

Тоня чуть-чуть придвинулась к нему и, словно боясь, что их кто-то подслушает, тихо спросила:

— Правда, будто Беспалова хотят к нам на ферму? Вместо Зыбкина Никиты?

В конце концов, этого Беспалова можно возненавидеть. Хотел сказать — возьмите меня, но вместо этого ответил:

— Не знаю.

— Не надо нам Беспалова. Мы тогда все уйдем. Зыбкин Никита тихий, за день из него слова не вытянешь. Но уж как скажет — так и будет. Беспалов говорить любит, а все без толку. Девчонки однажды напугали его. Он «Крокодил» на Антонову нарисовал да в комнатушке повесил. Мы возмущались, хотели изорвать, Груня не дала. Вечером заходит Беспалов и спрашивает: «Прочли?» Говорим: «Прочли». Нюрка Медведева и говорит: «Был Иван Михайлович, видел «Крокодил» и ругался — спасенья нет». Беспалов вроде бы обмяк и спрашивает: «На кого ругался?» А Нюрка ему: «На вас, на кого же еще! «Крокодил»-то неправильный». Это Нюрка от себя плетет, мы молчим, думаем, ну попадет Нюрке, выведут ее на чистую воду. Только смотрим Беспалов скорехонько кнопки выдирает, «Крокодил» в трубочку — и с фермы ходу. Мы на Нюрку: «Что ты наделала?»

— А Нюрка?

— Нюрка никого не боится, она у нас отчаянная.

В это время хлопнула дверь в сенках, на крыльцо кто-то вышел. Тоня, он почувствовал это, напряглась, прислушалась. Олег Павлович затревожился. Кто там? Выйдет сейчас Прасковья Ильинична да начнет конфузить. Ты это чего, товарищ уполномоченный, девку мою охмуряешь? Да я на тебя Ярину пожалуюсь. Может, Трофим Дорофеевич на крыльце появился? Возьмет дрын да поутюжит по спине, каково тогда будет! Эх, глупые же мысли мучают тебя, Олег, никакая это не Прасковья Ильинична и не Трофим Дорофеевич. Просто брат Тонин Витька. Потоптался на крыльце, видимо, осваиваясь в темноте, и громко крикнул:

— Тонька!

Тоня заговорщицки прижала палец к губам, призывая Ивина вместе с ней притаиться, не выдать себя. Этот жест радостно и обещающе отозвался в сердце. Олег Павлович вот так, притаившись, готов был простоять всю ночь.

— Тонька! — не унимался Витька. — Чего ты там? Я же вижу — притаилась.

Тоня досадливо вздохнула — конспирация не удалась, сердито отозвалась:

— Уходи, не мешай.

Уходи, дружок, поскорее, у меня скованность проходит, я вроде самим собой становлюсь, только бы поговорить сейчас, а ты мешаешь, уходи, уходи, пожалуйста.

Но Витька-упрямец звал:

— Мама тебя ждет!

— Подождет.

— Сказано, значит иди.

— Поговорить не дадут. Подождите немного, Олег Павлович, я мигом.

«Да какой я Олег Павлович, откуда ты взяла, что я Олег Павлович. Я Олег; меня друзья, Максимка, например, зовут Олежкой, зови, как тебе интереснее». Это он сам себе кричал, она же не слышала его, толкнула калитку, и та простуженно взвизгнула. Ждать пришлось долго.

Ох, неспроста Прасковья Ильинична держит дочь. Теперь-то ей ясно, кто напрашивается в зятья. Наверно, инструктирует дочку… Тьфу, бюрократ. На свидание к девушке пришел, тут надо стихами говорить и думать, а ты — инструктирует. Таких кавалеров гнать надо без права возвращения, Тоня же с тобой благосклонно разговаривает. А как она мило и запросто приложила к губам палец: мол, тихо, будто нас с тобой здесь нет. Но почему же она так долго? Не придет? Глупости. Идет. Скрипнула на крыльце ступенька, взвизгнула калитка, и снова перед ним предстала Тоня, но уже в пальто и платке.

— Мама говорит — простынешь, оденься хорошенько.

— Вообще погода холодная, — радостно отозвался Олег Павлович. — Ваша мама права — простыть недолго.

— Девчонки утром подснежников принесли.

Это уже лучше — подснежники. А то Беспалов и Беспалов, будто на нем свет клином сбежался. Скажи что-нибудь про подснежники, ну найди подходящее, скорее же, Олег! Стихи бы, но их нет. Вместо стихов вздохнул уныло: