— Я не видел еще.

— Разные подснежники — и фиолетовые и желтенькие, с нежным-нежным пушком. Почему они разные?

Почему же я не выучил стихов про подснежники, как бы они были здесь кстати!

— Не знаю.

— Я у мамы грядку в огороде под цветы выпросила. Не хотела давать — лучше, говорит, морковь посадить. Тятя сказал ей отдать, и она отдала. Грядку цветов, всяких-всяких, но обязательно красивых, с чудесным ароматом. Хорошо!

Он сразу представил Тоню среди этих цветов — девочку с ромашковой поляны. Спросил совсем о другом:

— Как здоровье у отца?

— Какое у него здоровье! Вернулся с войны — так и здоровья нет. Цветы очень любит. Нарву букет, поставлю в воду, а он сядет возле них и смотрит, а из глаз слезы. Говорит, товарищей фронтовиков вспоминаю погибших.

Сели на скамейку и вели вот такой ни к чему не обязывающий разговор. Боялись прикоснуться друг к другу. Но вот Олег Павлович совершенно невзначай тронул Тонину руку, испугался дерзости и ожидал, что Тоня обидится, поднимется и уйдет, но она не ушла и не обиделась. Тогда он, сам не понимая, как решается на эту смелость, взял ее руку в свою. Тоня хотела было выдернуть, но не очень уверенно, и он это почувствовал, сжал крепче. Девушка руку вырвать больше не пыталась. И в это время словно какой-то добрый волшебник освободил Олега Павловича от колдовских пут, и страхи исчезли, и скованности не стало, и сами собой родились нужные слова, хоть стихи из них складывай. Олег Павлович забыл обо всем на свете — и о неприятностях на службе, и о том, что сейчас ненастная погода, что рядом светятся окна дома. Ничего теперь этого не существовало, он видел только неясные очертания Тониного лица, слышал биение своего сердца, горячо и необыкновенно ощущал ее присутствие, а теплая дрожь ее ладони передалась всему телу, и он принимал ее жадно и радостно.

— Я тебя знаю давным-давно, — заговорил Олег Павлович, перейдя сразу на «ты», — лет, может, сто, может, больше. Я еще не знал, как тебя зовут, но знал, что ты есть, знал, какие у тебя глаза, губы, какой нос, волосы, я все знал о тебе и когда в прошлом году увидел тебя в клубе, то сразу понял — это ты.

Ивин говорил, говорил, она слушала не шевелясь, словно застыв, но потом ее дыхание участилось, рука, которую он держал, задрожала, сильнее и беспокойнее. И вдруг Тоня с неожиданной силой выдернула руку, вскочила на ноги и глухим, уже незнакомым голосом проговорила:

— Не надо так, Олег Павлович, не надо!

Но его уже нельзя было остановить.

— Погоди, Тоня, я все равно выскажу тебе, ты должна знать, — он тоже встал, приблизился к ней: — Я давно хотел сказать…

— Пойду, я пойду, извини, но я что-то продрогла, — она отчужденно отодвинулась от него к калитке, словно боясь, что он ее схватит за руку и потащит в темноту. Как она переменилась сразу, какой чужой стала, впервые с начала их знакомства от нее повеяло леденящим холодком.

— Тоня!

Девушка замедлила шаг, он торопливо догнал ее, взял за плечи, повернул к себе:

— Тоня, я не могу без тебя, пойми это!

Она освободилась от его рук, зябко поежилась и прошептала:

— Не надо, я боюсь, когда так говорят, когда так красиво говорят, — она взялась за скобку калитки.

— Не уходи!

Но знакомым простуженным визгом отозвалась ему калитка, снова жалобно проскрипели ступеньки на крыльце, может быть, сейчас жалобней, чем когда-либо. Он стоял ошеломленный, еще не сообразив, какую допустил промашку, из-за которой Тоня ушла совсем и не вернется. Она крикнула с крыльца:

— До свидания, Олег Павлович!

— До свидания, — машинально пробормотал он и, словно пьяный, побрел вдоль улицы.

К черту! Все к одному. Нет в жизни счастья и баста! Почему нет счастья? Может, оно в этом беспокойном житье, а? Может, счастье в том, что человеку не дано покоя? Все это философия! В город, только в город! В Медведевке ночевать не останусь, провались она сквозь землю в тартарары. Права Лепестинья Федоровна: беги отсюда и не кажи больше глаз! Ушел последний автобус? Не беда — пешком доберусь!

Остыв немного, сообразил, что в такую ночь пешком шастать двадцать с лишним километров может только сумасшедший, да еще по непролазной грязи. Самое лучшее — попросить у Медведева машину, у него газик-вездеход, по болоту проскочит. Иван Михайлович не откажет. Паршиво на сердце, будто кто-то царапается — больно, однако не уймешь. Выдрать бы эту боль и выбросить в мутную речку — пусть плывет хоть к черту на кулички, хоть к океану, лишь бы от меня подальше. Да как это сделать?

Медведев открыл Олегу Павловичу сам, провел в избу. Внимательно оглядел гостя из-под своих лохматых бровей и спросил обеспокоенно:

— Беда стряслась? Почему не уехал?

Ивин отрицательно покачал головой:

— Постой, а ты не того — за воротник не заложил?

Олег Павлович вроде немного успокоился, но боль в сердце терзала его, поэтому ответил Медведеву раздраженно скороговоркой, без пауз:

— Беды нет никакой, за воротник не закладывал, дай машину доехать до дому.

— Почему с рейсовым не уехал?

— Вот не уехал. Дашь или не дашь?

— Если не дам?

— Не давай, пешком пойду.

— Смотри ты какой! — улыбнулся Иван Михайлович. — Витязь на распутье — и так плохо, и этак нехорошо. Коль зашел — не отпущу. Эй, Люся Ивановна, собери-ка нам что-нибудь на стол!

Люся, старшая дочь Медведева, проворно подала ужин. Медведев достал графинчик и наполнил стопки.

— Жена с младшей дочкой где-то у соседей телевизор смотрят, свой никак не соберемся заиметь, — сказал Иван Михайлович. — По правде, не хочу покупать: отрывать от дел будет. Ладно, не грусти. Давай пропустим за праздник. Сам знаешь, праздника у меня не будет — мотаться по полям придется, тут же такой случай — гость нежданный. Будь здоров!

Когда выпили и закусили, Медведев подошел к телефону, который стоял на тумбочке, взял трубку:

— Маруся? Ты, Аннушка? Ну-ка соедини меня, Аннушка, с Федором. Кто? Ты в норме? Ладно, ладно, в норме — и порядок, обид не принимаю. Подбрось-ка Ивина до райцентра. Сейчас. Давай.

— Ну, пока ждем, скажи честно: что стряслось?

— Да так, ничего.

— Скрытный. Нехорошо. Как с тобой работать?

— Я к тебе не пойду, решено.

— У тебя на дню семь пятниц. Почему же не пойдешь?

— Куда ты денешь Беспалова?

— Эка беда, — улыбнулся Медведев. — На луну!

— Понятно. Только делать ему там нечего.

Через десять минут Ивин трясся на медведевском газике. Слабость разлилась после выпитой стопки водки, появилось безразличие ко всему, Олег Павлович даже испугался такого странного состояния. Испугался-то по-чудному — в мыслях, а сердце даже не екнуло, сердце к этому испугу осталось совсем равнодушным. Прямо непонятно, что с тобой делается, Олег?

На другой день Ивин сразу пошел к помощнику, но тот только руками развел: мол, ты просил дать ход заявлению, я и дал. Оно у Ярина. Нет, помощником надо родиться, как надо родиться музыкантом или поэтом. Ивину впору плакать: черт бы побрал знаменитую аккуратность помощника!

Тужи не тужи, дело сделано, напопятную идти уже нельзя — поздно. Под ложечкой заныло — не везет! С работой неувязка, с любовью неувязка, с Максимом тоже. Чего ты горюешь? Это же хорошо, что неувязка. Жить веселее, дремать некогда, не то в Беспалова превратишься.

День был праздничный, телефон звонил беспрестанно. Заглядывали ребята из других отделов — к празднику съехались все, и было весело. Работать не работалось, в смехе и в разговорах кувыркался день. В конце дня сотрудников собрал Ярин, поздравил с праздником 1 Мая, и Ивин побрел домой, еще сам не ведая, куда денет вечер. Разве уехать в Медведевку, к Тоне? Нет, в самом деле? Поехал, если бы точно знал, что не оттолкнет, как вчера. Раздумывать бы не стал. Но вчера разговор совсем неожиданно повернулся, плохо повернулся.