В конце концов она перестала ходить, потому что с каждым шагом ботинок врезался чуть ли не в кость. По крайней мере, Дианке так казалось. Эти прекрасные, а теперь такие ненавистные полуботинки были памятью о недавнем периоде процветания (Ральф, Алекс!), когда вместо того, чтобы отложить на черный день, она накупила кучу новых тряпок. Но потом, когда потеряла квартиру у одной бразильской тетки (Сьерра Феррара ди Милва), спрятала все свое добро в ячейку камеры хранения на вокзале, опустила монетку, и… и вот она снова здесь, но оказалось, чтобы его получить, надо бросить в автомат аж пятьсот шиллингов, потому что счетчик все это время работал! На световом табло мерцала приветственная надпись, информировавшая Дианку, что если она не заберет свои вещи в течение ближайших двадцати четырех часов, то больше никогда их не увидит. Впрочем, она до конца так и не поняла, что эти австрийские сволочи там понаписали.

Она уже не могла ни ходить, ни стоять, ни справляться с меланхолией, которую навевали вездесущие елки, праздничная иллюминация и колокольчики, названивающие колядки. Весь этот красно-зеленый китч ее абсолютно не касался.

Сколько раз я говорил ей:

— Дианка, завязывай с этим делом, это профессия для людей со стальными нервами. Которые будут учиться дойч, копить гельд,[36] тусоваться с теми, у кого «мерседесы» и подземные гаражи! И не сюда, а в Мюнхен или Цюрих надо тебе фарен![37] Тут нихт бляйбен,[38] нет! Тут нихт гут,[39] тут кайне гешефт,[40] Дианка. Подивей се,[41] как я справляюсь, сколько у меня клиентов! Потому что я знаю, как! Я даже сидюшку со своими фотками сделал! Panimajesz? Капито,[42] мать твою, Миланчик, дорогой?

И вот сейчас, в пять утра, перед магазином с музыкальными бонбоньерками эти мои слова, видать, порхали у нее в голове, как хлопья снега. Той ночью Дианка поняла, что весь Запад — вроде парка аттракционов, подключенных к электросети. Так же мигает лампочками вне зависимости от того, радуешься ты, Милан, прелестный ангелочек, или наоборот — подыхаешь в метро. Он абсолютно равнодушен ко всему. И всегда весел. Пока не выдернут штепсель из розетки. Еще немного, и той ночью Дианка стала бы социалисткой.

Но юрист проявлял милосердие. Запирал ее дома на весь день и уходил на работу. И Дианка должна была управляться на кухне, со всеми этими роботами, компьютерами… Скучать, пылесосить, перебирать его шкафы, забитые скучными вешалками с костюмами в полиэтиленовых чехлах. В конце концов она стала жалеть, что убежала из дому в эту Вену, где должно было рекой литься шампанское, где должно было быть много красивых мужчин и быстрых автомобилей. Где вместо всего этого есть Юрген — старый лысый адвокат, который ругается по любому поводу, кричит и вообще… если человек подтирается увлажненной ваткой с запахом ромашки, значит, он ненормальный! Дианка подозрительно осматривала все эти незнакомые ей изобретения. Для чего, например, служит эта подключаемая к сети щетка? Выглядит вроде как для мытья бутылок, но на ручке у нее какие-то риски, кнопки, я нэ розумим тэхо. Сколько смеха было с этой щеткой, когда она ее включила! Это ведь какой-то гигантский вибратор получается!

Или вот еще: раз вымыла она волосы каким-то шампунем из ванной, так юрист ей скандал закатил, мол, это специальный шампунь для его седых волос, очень дорогой, чтоб она к нему близко не подходила. Ну в итоге Дианка и взбунтовалась, специально делала все ему назло, пользовалась шампунем, перекладывала в шкафу белье и, несмотря на запрет, позвонила Эдвину, знакомому с добрых старых времен… Своему американцу… Что будет у него вечером. Чтобы ждал. Тот объяснил еще раз, как там на ихнем метро люди ездят, потому что Дианка все это не слишком хорошо понимала. Ждала вечера. Тогда у нее был ее законный час прогулки, и она могла одна выходить из дома. Если бы она не вернулась в назначенное время, был бы страшный скандал. Эдвин — классный плейбой. Высокий, длинные крашенные под блондина кудри, ковбойские сапожки, джинсы, жевательная резинка, поперс, который был уже тогда запрещен и его продавали в порношопах как «жидкость для протирки CD». Он ждал ее неподалеку от Хаммергассе и забрал к себе, а потом, через час, отпустил. Не успевшая прийти в себя от поперса, Дианка быстро сбежала по лестнице и врезалась головой в абсолютно прозрачное стекло. Очнувшись, она обнаружила себя в подъезде. Ведущая на лестницу стеклянная дверь захлопнулась за ней автоматически, а перед ней была еще одна, наружная дверь, которая, как выяснилось, уже была заперта. Дианка хотела открыть стеклянную дверь, но та оказалась с домофоном. Только как фамилия Эдвина и на каком этаже он живет? Она не обратила внимания, когда он ее вел, откуда ей было знать, что это пригодится? Вот и оказалась она запертой на площади в пару квадратных метров, а время шло, Юрген уже ее клял там почем зря. До утра наверняка никто сюда не придет, потому что эти австрияцкие мещане давно легли спать. Она позвонила кому-то на второй этаж, ответила женщина. Вот только Дианка по-немецки скорее средненько… И стала излагать свою ситуацию так, как разговаривала со мной, на мешанине чешского, немецкого, русского и папьяменто, но голос стал что-то выкрикивать про полицию, и Дианка сдалась. Улеглась поудобнее на каменном полу и все сокрушалась, что в этой чертовой Вене все, ну просто все живут в домах старой постройки…

Они говорят о себе в мужском роде. Они — дети «эпохи эмансипации» (не то, что мы, поэтому граница проходит по пляжу где-то на высоте сдохшего радара и красного флага). Они собираются в баре «Скорпио». Борются за право вступать в брак и усыновлять детей. Вообще борются, к чему-то стремятся. Разговаривают языком «Политики» и «Впрост».[43] Пришли к нам с пляжным мячом и с этим своим скачущим познаньским акцентом, один мужик мужиком, с бакенбардами и прочей растительностью на лице:

— Не желаете с нами сыграть? Блажей, — представился, крепко, по-мужски пожал руку, весь такой лысый, огромный!

Обе Пенсионерки сразу же от этого почувствовали себя слишком мужчинами, слишком голыми, быстро юбчонки себе соорудили из полотенец, в себя спрятались, убежали берговать,[44] бросив меня одну: вот ты и будь с ними мужчиной, а мы цветы пойдем собирать на дюны, цветочки. Эээээх, цветочки для украшения лифчика!

Это ж надо. Предательницы. Бросили меня! Я подняла солнечные очки на лоб и лежа смотрела на две мощные ляжки, выросшие надо мною, словно колонны. И только я приоткрыла рот и хотела было приступить к делу, как эти две ляжки беспокойно задвигались: мол, нет, мол, усыновление, эмансипация, право заключать браки, партия зеленых, у каждого есть друг, постоянный партнер, безопасный секс (дружеский), презервативы. Мы — люди культурные, которые хотят, чтоб все было чисто, морально, с общественного согласия, в белых перчатках (только бы они у вас не запачкались). И сразу принялся меня просвещать, что из-за таких, как я, в обществе складывается ужасный образ гея, что мы (то есть я и эти Пенсионерки, и Блондинчик, и другие с дюн) занимаемся этим, как собаки в кустах, а тем временем они к нам с мячом, со спортом, с физическим здоровьем, потому что хотели нас освободить от этого, уже постпикетного и еще предэмансипационного упадка, короче говоря, хотели занять нас чем-то полезным. Что мы, дескать, толстые хабалки. И что я сразу рот раскрываю, как только обнаженку вижу, а им, видишь ли, нужна любовь, взаимопонимание, взаимоуважение. Да, иногда важными оказываются другие вещи. Какие? Дружба, родство душ.