Выходит, я целовал того, кто сейчас сидит передо мною в коляске. Ветер дул, он глаза свои на меня поднял синие, наивные, потому что должен был быть наивным, если поверил мне, что и на самом деле внешность не важна. Я сам на мгновение в это поверил. А если не важна, то люби его сейчас, этого человека, подумал я и выдавил из себя тихое:

— Вы, наверное, ждете кого-то? — Но у меня так сдавило горло, что я и сам не расслышал своих слов…

А он улыбнулся и спросил: «Михал?» Ну а я сдавленным горлом прохрипел, что, мол, ага. Что, дескать, очень приятно. Но не сумел так притвориться, чтобы замаскировать свое разочарование. Может, прогуляемся по Щитницкому парку? Вернее, прокатимся? И направил свою коляску к пешеходному переходу. Идем мы, молчим, а всего несколько часов назад… Когда он вернется домой, найдет в компьютере мейл, который, как следует из разговора, не успел получить перед выходом. Абсолютно идиотский в контексте нашего молчаливого, как на похоронах (моего паренька), шествия. Я пишу в нем, что мы уст не сомкнем, что мы обязательно и сразу должны пойти ко мне домой и друг друга вволю пообнимать, обслюнявить, обцеловать, просто любить беспредельно до конца нашей совместной жизни. Но теперь об этом как-то и речи нет. Только вот смотрит он на меня таким взглядом… Вижу, что я ему нравлюсь, что в нем проснулась надежда, может, он и замечает, что здесь что-то не так, но объясняет это «что-то» ветром, непогодой. И вдруг говорит мне:

— У тебя красивые глаза.

Красивые, видишь ли, глаза, а я больше не могу сдерживаться, плачу и прошу его: не говори так! Неужто не понимаешь, что со мною творится, не видишь, что из этих красивых глаз текут слезы по щекам, возможно, еще более красивым? Не говори, потому что я здесь на поминках, то есть на поминальном шествии! Передвижение поминальным шагом в физическом пространстве, ты ведь физик, может, и поймешь.

А про себя думаю: говори с ним. Пусть он тебе об этом своем Солнце расскажет, по крайней мере не будет этой гнетущей тишины, ведь в интеллектуальной плоскости мы должны понимать друг друга. Но в голосе у него что-то такое, от чего те же самые умные мысли, что в мейлах (от паренька) были блистательными, стали теперь не пойми что. Навожу его тем не менее на разговор об университетских дотациях, об исследовательских фантах… Как будто с дядюшкой, с одним из моих бесчисленных университетских дядюшек разговариваю. В итоге во все это вплетается опереточный элемент, которого я так старался избежать: он притормаживает коляску, останавливается и говорит «Люблю тебя», в этом парке, у какой-то маньеристской скульптуры какого-то рококового хрена, у фонтана с фавном. Я должен соблюдать правила игры и не знаю, то ли это из «Шпанской мушки»,[45] то ли из «Королевы чардаша»,[46] но отвечаю: «Останемся лучше друзьями»…

Останемся лучше друзьями, виконт, карета подана, и гром любви не разобьет уж сердце, но мы можем остаться добрыми друзьями, как предлагали те, из Познани, дружба, близость, прочие ценности пусть воцарятся меж нами, словом, — сваливай с моей кровати и о красивых глазах мне не говори!

Когда я вернулся домой и взглянул на стены, увешанные распечатанными мейлами от «паренька в очках», и начал их читать, паренек тот на мгновение в этих мейлах ожил, икнул в предсмертном вздохе, пошевелился, дернулся и сдох навеки. А я на диван, лицом в подушки и в рев великий, реву, точно стадо. Заболел я, лихорадка трепала, как в романах, — тело и природа, все соединилось, чтобы подчеркнуть переживания, а мама бедняжка говорит: «вижу, не очень-то удачная у тебя получилась встреча»…

А, думаю, пошли они все… ухожу. Ухожу к себе на одеяло, в шестидесятые-семидесятые годы, к термосу, к томатному супчику, который принесла мне в банке из столовки «Сполэм» Пенсионерка № 2. Вместе с ними ухожу. Мы, с заставы, мы, суки рваные с обочины III Речи Посполитой, как чирей на ее жопе. Короче: юбку к плечу и лечу. Лечу писать. Но тут ко мне подходит (этого еще не хватало) тот самый, весь в татуировке, в кольцах, лысый, член в сережках, висюльках, а на бицепсе кожаный браслет в заклепках. Такой заломал бы меня да опустил как нечего делать! Однако ж он ко мне с такими словами:

— Мне известно, что ты польский писатель… И на Западе бываешь. Хи-хи-хи, разбираемся в этих делах, михалвит-ковски-точка-фриарт-точка-пэ-эл, скажешь нет? Нас не проведешь. Любишь фотографироваться в черных кожанках и в Берлин ездить (у него Берлин, видать, с распутством ассоциировался). Я это вот к чему. Мы — сплоченная группа людей, желающих заниматься безопасным сексом в четко определенном стиле. Если тебя заинтересует… Мы — настоящие мужчины, все мы — хорошие знакомые, дружим не первый день, уважаем друг друга (!). На случай, если примешь приглашение приехать ко мне в Познань, микрорайон «Лех», знай, что все полностью оборудовано, гинекологические кресла, черные латексные перчатки, есть гель для смазки, есть поперс, кожаные и резиновые маски, противогазы есть. Кнуты, ошейники, кольца, острые пики… — призывно зашептал Кожаный, — горелки… Мы не извращенцы, у нас сплошь адвокаты, художники, вот и ты подходишь как нельзя лучше…

И в таком духе сорок пять минут подряд. Ни закурить, ни пива выпить, лучшее солнце теряю. В конце я согласилась: да, да, когда-нибудь охотно заеду, но пока что мне надо на одеяло, там у меня две… вернее, двое сторожат мои тряпки, может, потом как-нибудь заеду к вам…

Я упрямая, старая, неспортивная, злая, извращенная тетка и для всех ваших дискуссий закрыта, как мясной магазин при коммунистах после шести вечера! А зовут меня Алексис! — бормочу сама себе, кустам, потому что с апломбом у меня всегда было плоховато, и я никогда не могла никому ничего такого сказать прямо в лицо, лишь глупо улыбаюсь и поддакиваю. Из-за чего потом возникают такие, например, проблемы.

Моя сестра говорит мне:

— Не отвечай на это объявление! А то придет молодящийся старик в берете набекрень, в куртке, с розой в руке в качестве опознавательного знака, придет и скажет: «Михал, если не ошибаюсь…» И отведет тебя, МИХАЛ, к своему «трабанту», представится Амвросием.

А я постесняюсь мужику отказать, когда он будет настаивать на встрече, а потом все сбывается до мельчайших подробностей: приходит мужик в годах, вежливый, с цветами, с веселыми шутками, Амвросий, спрашивает, нравится ли мне «Кабаре Пожилых Мужчин».[47] А я вежливо поддакиваю и мечтаю об уверенной интонации в моем голосе. Такой, которая появляется по ночам, когда никто не стоит перед глазами и я строчу свои послания миру, чтобы бросить их в лицо людям, а вот прямо кому-нибудь что-то сказать, извините, нет.

— Ну не люблю я, и не потому, что очень уж нетолерантная, а просто не люблю, когда сюда натуралы приходят с бабами, писают на дюнах, не понимая, что это за место. Я говорю: вам что, мало нудистского пляжа для натуралов? Мало вам обычного пляжа? Мало вам всего вашего гетеромира натуралов?!

Одна пенсионерка нацепила на нос большие роговые очки и решает кроссворд, который, разумеется, потом вышлет с надеждой на приз. Они непременно участвуют в каждом конкурсе. Все вышлют, насобирают вырезанные штрихкоды и позвонят по указанному на экране телефону. Та из них, что помоложе, выиграла когда-то целый месяц неограниченного посещения солярия. Чуть кожу не сожгла. Счастье, что дело было в начале девяностых, когда лампы были слабенькие. Другая — занялась минеральной водой (коды на обратной стороне пробки), выиграла поездку в водно-оздоровительный центр, а там говорят: «Это для женщин конкурс»…

Но она все из этой поездки выжала: и на гимнастику с бабами ходила, и на грязи, и к косметичке; впрочем, были там и двое мужчин, которые служили ей оправданием, мол, и другие мужчины здесь есть.