Миссис Уинни указала на рыцарские доспехи, которые стояли в коридоре, ведущем в бильярдную.—Я провела сюда специальное освещение,— добавила она и нажала кнопку: весь сад погрузился в темноту, и только рыцарь в доспехах озарился неярким красноватым светом.

— Совсем как живой, правда?—сказала она (забрало у рыцаря было спущено, а алебарду он держал в руке, покрытой стальною броней).— Мне нравится воображать, будто это один из моих далеких предков; я иногда прихожу, усаживаюсь здесь, смотрю на него, и невольно меня пробирает дрожь. Подумать только — какое было страшное время, когда человеку приходилось надевать на себя такие штуки. Прямо в краба превращаешься.

— Вы, кажется, любительница странных ощущений,— сказал, смеясь, Монтэгю.

— Возможно,— ответила она,— мне нравится все и романтическое и древнее; это помогает забыть о нашей глупой светской жизни.

Несколько мгновений она задумчиво глядела на рыцаря и вдруг спросила:

— Что вам больше нравится — картины или плаванье?

— Как вам сказать,— ответил он, смеясь и несколько озадаченный.— Я люблю и то и другое.

— Не знаю, что показать вам сначала,— пояснила ему хозяйка дома,— картинную галерею или бассейн для плаванья? Боюсь, вы устанете, прежде чем успеете хоть что-нибудь осмотреть.

— Мне кажется, следует начать с картинной галереи,— сказал он.— Что в бассейне? Вода и все.

— У нас он особенный,— сказала молодая женщина,— как-нибудь, если вы будете хорошо себя вести и обещаете никому не рассказывать, я покажу вам свою ванну. Может быть, вам успели уже сообщить, что ванна, которая находится на моей половине, высечена из цельной глыбы чудесного зеленого мрамора.

Монтэгю не преминул выразить надлежащее изумление, как от него и ожидалось.

— Это, конечно, дало нашим ужасным газетам лишний случай посплетничать,— жалобно сказала миссис Уинни.— Разузнали, сколько я за нее заплатила. Вообще невозможно приобрести ни одной красивой вещи, чтобы вам не задали вопроса, сколько это стоит.

Последовало молчание: миссис Уинни ожидала, что и Монтэгю задаст ей этот вопрос. Но поскольку он не полюбопытствовал, она сама добавила:

— Ванна стоила пятьдесят тысяч долларов.

Они направились к лифту, у которого стоял готовый к услугам маленький мальчик в роскошной бархатной ливрее ярко-красного цвета.

— Иногда,— продолжала она,— мне кажется, что платить такие деньги просто безнравственно. Вы никогда не задумывались над этим?

— Иногда случалось.

— Это, конечно, дает людям возможность заработать, и мне думается, не может быть лучшей работы, чем изготовление таких красивых вещей. Но когда я думаю о том, сколько на свете нищеты, я чувствую себя несчастной. На юге у нас есть зимний дворец — один из загородных особняков, похожих на выставочные здания; в нем отдельные комнаты для сотни гостей. Время от времени я разъезжаю одна в автомобиле по стране, бываю в фабричных поселках, беседую с детьми. Некоторых я уже хорошо знаю — жалкие маленькие создания.

Они вышли из лифта и направились к картинной галерее.— Я приходила в отчаяние,— продолжала она,— я пробовала говорить об этом с мужем, но он и слушать не хотел. «Не понимаю, почему ты не можешь быть такой, как все»,— отвечал он, и так каждый раз. Что же мне оставалось делать?

— А вы бы спросили его: почему, наоборот, другим людям не быть такими, как вы? — спросил, улыбаясь, Монтэгю.

— Не сообразила,— сказала она.— Знаете, женщине очень тяжело, когда ее никто не понимает. Однажды я отправилась в сеттльмент посмотреть, что он собой представляет. Вы знаете что-нибудь о сеттльментах?

— Решительно ничего,— сказал Монтэгю.

— Ну, такие поселки в бедных кварталах, где живут люди, поставившие себе целью перевоспитать бедняков. Для этого, я думаю, требуется много мужества. Время от времени я даю им денег, но я не уверена, что это приносит какую-нибудь пользу. Главное несчастье бедняков в том, что их бесконечное множество.

— Да, их действительно очень много,— сказал Монтэгю, вспомнив о том, что видел во время поездки с Оливером в гоночной машине.

Миссис Уинни присела на маленький диванчик у входа в неосвещенную галерею.

— Я давно уже там не бывала,— продолжала она.— И боюсь, что нашла занятие гораздо более подходящее. Меня все больше влечет к оккультизму и мистике. Вы когда-нибудь слыхали о бабитах? [7]

— Нет,— сказал Монтэгю.

— Это религиозная секта, кажется из Персии, теперь этим увлекаются решительно все. Они священники, понимаете? Они читают лекции об имманентности, о божественном начале, о перевоплощении и о Карме и все такое. Вы верите в это?

— Затрудняюсь сказать, я просто об этом ничего не знаю.

— Это прекрасно и необычайно,— прибавила она,— и это помогает понять, как устроен мир. Они учат тому, что вселенная — единое целое, а душа единственная реальная сила и что поэтому все материальное не имеет никакого значения; мне кажется, будь я бабиткой, я могла бы чувствовать себя счастливой, даже если бы мне пришлось работать на прядильной фабрике.

Вдруг миссис Уинни встала.

— Однако вы, наверное, предпочитаете посмотреть картины,— сказала она и нажала кнопку; сводчатая галерея озарилась мягким ровным светом.

— Это наша семейная гордость,— сказала она.— Мой муж задался целью собрать коллекцию картин, в которой было бы по одной выдающейся работе каждого из великих художников. Мы» приобретаем их где и как только возможно. В том углу — старые мастера. Не хотите ли взглянуть?

Монтэгю хотелось, только он предпочел бы смотреть один, не в присутствии миссис Уинни. Очевидно, миссис Уинни не раз уже приходилось показывать эту галерею; мысли ее сейчас были всецело поглощены персидскими трансценденталистами.

— Эта картина с изображением святого принадлежит кисти Ботичелли,— сказала она.—А знаете, его оранжевое одеяние всегда напоминает мне о Суоми. Знаете, Суоми Бабубанана — это ведь мой учитель. У него удивительно красивые тонкие руки и огромные карие глаза с таким мягким, кротким взглядом, точно у газелей в нашем южном поместье!

Так миссис Уинни, не умолкая, переходила от картины к картине, а сверху со стен в глубоком молчании на нее взирали души великих старых мастеров.

Согласно авторитетному заявлению Портного, Монтэгю мог считать теперь, что гардероб его вполне соответствует требованиям высшего света; и Реваль уже прислала Элис первое платье для визитов; оно было изысканно-простым, но поражало совершенством линий и соответствующей ценой. Итак, на следующее утро они были готовы отправиться с визитом к миссис Дэвон.

Монтэгю, разумеется, слыхал о миссис Дэвон, но еще недостаточно хорошо ориентировался, чтобы понять все значение полученного приглашения. Однако, когда рано утром явился Оливер и стал тщательнейшим образом оглядывать и оправлять его костюм и затем настоял, чтобы Элис сейчас же переменила прическу, Монтэгю понял всю важность этого события. Оливер был в невероятном волнении. После того как они вышли из отеля, сели в автомобиль и помчались по авеню, он стал объяснять, что этот визит определит их дальнейшую судьбу в высшем свете. По американским понятиям, побывать у миссис Дэвон было событием не меньшего значения, чем быть представленным ко двору. Эта всемогущая леди в течение двадцати пяти лет была полновластной владычицей высшего столичного общества. Если они ей понравятся, то их пригласят на ее ежегодный бал в январе, и тогда их положение в свете будет упрочено навеки. Бал миссис Дэвон считался одним из крупнейших общественных событий в году. Приглашения на него удостаивались около тысячи избранных, тогда как остальные десять тысяч скрежетали зубами от зависти. Все это привело Элис в полное смятение.

— А вдруг мы ей не понравимся! — сказала она.

На это брат ответил, что Рэгги Мэн — один из любимцев миссис Дэвон — постарался подготовить для этого почву.