Ремер закрыл глаза. Он чувствовал, что сейчас начнет брызгать слюной и скалить зубы, бросится господину генерал-директору на шею и сдерет с нее морщинистую, дряблую кожу. И наказал же его господь бог такой скотиной!

— Взять хотя бы Рагузу. Я там служил в пятнадцатом году. Тихий залив со старой крепостью, напротив остров Локрум. Если они здесь незаметно окопаются или, скажем, чуть севернее, у Сплита, и двинутся на Загреб…

— Извольте, ваше превосходительство, вызвать своего зятя, если не верите мне, — вскочил Ремер.

— А? Что?.. — вспышка доктора совершенно сбила с толку Карлсдорфера, отдавшегося своим стратегическим размышлениям.

— Я… прошу, если вам будет угодно… Телефон на маленьком столике.

Ремер с негодованием смотрел, как медленно и спокойно двигаются пальцы Карлсдорфера, набирая номер. «Старый идиот, он и не подозревает, как велика опасность». И доктор устало сомкнул свои красные веки, горевшие от тревожного бдения.

— Алло… что… Дюри нет дома?.. Что? Вызвали в министерство?.. Зачем?.. В воскресенье?.. Ладно, привет.

И он снова набирает номер, но гораздо быстрее и нетерпеливее.

— Алло!.. Не понимаю. Громче… Я хочу поговорить с Бардоци… Что-о-о? Так вашу разэдак, проклятые швабы! — и он со злостью бросил трубку.

Ремер поднял глаза.

Карлсдорфер, широко открыв рот, сидел в кресле возле столика, желтый, как воск. Потом крякнул.

— Станция ответила… словом, я попросил громче, а в ответ какая-то свинья по-немецки переспросила: «Wiederholen Sie?»[16] И это в венгерском министерстве внутренних дел, в венгерском министерстве внутренних дел!

Карлсдорфер с его двухметровым ростом весь как-то сжался, сидя в кресле, и по его лицу текли слезы.

— Мы всегда проливали кровь за немцев. Всегда, всегда! Если хотите, еще во времена Яноша Сапояи…

«Ну вот… и наказан же я, — думал Ремер. — Теперь перейдет к венгерской истории».

Кто-то постучал в дверь. Заглянула госпожа Ремер, прижимая к себе глупого и трусливого пинчера, по кличке Памут, которого почти не было видно из-под зеленого покрывальца.

— Здравствуйте, ваше превосходительство. Прошу прощения, что помешала, я как раз собралась погулять, но по радио объявили воздушную тревогу.

— Ладно, иди в подвал, — бросил ей Ремер.

— А ты?

— Оставь нас в покое, дорогая. До свидания.

— До свидания, жучок мой, смотри, чтобы чего плохого не случилось. Прошу вас, ваше превосходительство, подействуйте на него…

— Прошу тебя, Ольга…

Когда хозяйка, послав воздушный поцелуй, захлопнула за собой дверь, Ремер подошел к радиоприемнику и включил его. Диктор как раз объявлял: «Будапешт, внимание!»

— Прошу прощения, но чтобы немцы ни с того ни с сего вторглись к нам, нет, это исключено, — проговорил Карлсдорфер, прохаживаясь взад и вперед по комнате. — Регент объявит мобилизацию… Если даже им и удастся оккупировать некоторые учреждения… Может быть, на границе уже идут бои… в городах у нас крепкие гарнизоны. Сто тысяч венгерских солдат уже под ружьем, другие сто тысяч можно будет мобилизовать. Можно ли допустить, чтобы мы сейчас покорились Гитлеру, в последний час… Ведь они же слабы… Герцогиня Анна рассказывала…

— Ваше превосходительство, — Ремер нервно застучал пальцами по столу, — не мы делаем большую политику. Вы инженер, а я юрист. Оба мы директора предприятия. Если мы хотим спасти свою жизнь и состояние, нам следует считаться с реальной обстановкой. С вашего позволения, сегодня утром я уже распорядился перенести сюда из вашего письменного стола некоторые документы.

И он положил перед Карлсдорфером исчерченную красным карандашом карту Европы и нашпигованную анекдотами о Гитлере книжку текущих счетов.

— О… право же… премного благодарен. — И Карлсдорфер даже не подумал спросить, у кого это оказался ключ от его письменного стола.

— Мы должны предпринять некоторые предупредительные меры… чтобы не колоть глаза немецким властям, — вновь заговорил Ремер. — К сожалению, вы, ваше превосходительство, имеете обыкновение довольно открыто поносить Гитлера.

— Вы уж простите меня, господин доктор…

— Извольте. Я, право, не меньше вас ненавижу этого маньяка. Но надо соблюдать осторожность. В конторе работают Паланкаи… Добраи. Им ничего не стоит донести. Не говоря уже о том, что некоторые акционеры предприятия — евреи и пребывают в Лондоне… А на прошлой неделе мы отказались принять немецкий заказ…

Карлсдорфера бросило в пот. Он наконец понял слсва доктора. Должность генерал-директора до сего времени была для него, по сути дела, не чем иным, как приятным дополнением к его персональной пенсии. Ведь круг его обязанностей не так велик: он час-другой подписывал письма, иногда ходил в министерство к какому-нибудь старому приятелю. Поговорив о родственниках или удачной охоте, он, как бы между прочим, замечал: «Обрати-ка, внимание, братец, наш инженер послал сюда заявку на какие-то материалы, так поставь свою печать», — или: «Не могу понять, что это замышляет финансовое управление. Скажи им, Палика, пусть они не слишком нас притесняют». Но чтобы это могло кончиться бедой, — нет, об этом Карлсдорфер не думал.

— Боже правый! Что же нам делать?

Ремер только этого и ждал. Он молча наблюдал, как бледнел его превосходительство. Несколько минут они сидели тихо, глядя перед собой, и одновременно вздрагивали, когда радио после некоторого перерыва вдруг снова начинало передачу. Только сегодня вместо обычной воскресной утренней программы один за другим без всякого объявления гремели марши. Тантаранта, тантара-ранта… Это действовало на нервы больше, чем воздушная тревога.

— Прежде всего надо уволить всех евреев и полуевреев.

Карлсдорфер молча кивнул головой. Какое ему дело?

— Повысим жалованье Паланкаи.

— Этому… Что ж, повысим.

— Надо повидаться с Чути и уговорить его дать согласие на производство немецких гранат.

— Гранат? Гитлеру? — Но возражение Карлсдорфера звучит весьма неуверенно.

— Извините, ваше превосходительство. Я сказал: дать согласие. А это не значит поставлять. Нам нужно протянуть эти несколько недель.

Ремер позвонил, вошла горничная.

— Моя жена вернулась из убежища?

— Вернулась.

— Попросите ее прийти ко мне.

Через несколько минут вошла жена доктора. Она как-то сразу постарела, у нее были заплаканные глаза, распухшее лицо.

— Вы слышали? Нас оккупировали! В подвале говорят, будто арестовали десять тысяч человек. О господи, господи!

— Сейчас не время плакать. Садись к машинке.

Госпожа Ремер оторопело посмотрела на мужа и, не зная, как быть, перевела взгляд на свои длинные лиловые ногти. Печатать этими пальцами? Но тем не менее села к машинке и покорно начала стучать по клавишам:

«Господину бухгалтеру Лайошу Лустигу. Будапешт. С сожалением уведомляем…»

Карлсдорфер, держа обеими руками свою палку и опершись о ее конец подбородком, сидит неподвижно.

— Если угодно, ваше превосходительство, вы можете не дожидаться, я сам продиктую. Извольте только подписать.

Наполненный паркеровскими чернилами «Монблан» легко скользит по уведомлениям.

— Мы всегда проливали кровь из-за немцев, всегда это немецкое проклятие! — произносит Карлсдорфер и со вздохом возвращает Ремеру подписанные бумаги.

— Отложим на завтра, — сказал участковый врач и громко зевнул. — Да, впрочем, ты режешь меня, как репу. Не могу уследить за тобой.

Чути сгреб фигуры в коробку и спрятал их в ящик.

— Но ты все-таки не уходи. Что у тебя, дома дети плачут?

Врач грустно улыбнулся.

— В такие времена плохо приходится холостяку. Придешь домой: в квартире не топлено, холодная постель. Тебе захотелось выпить чаю, но пока найдешь чашку, достанешь сахар, уже расхотелось. Но ты, к слову сказать, устроился недурно, — окинул он взглядом просторную комнату, обставленную красивой современной мебелью, с кружевными покрывалами и картинами на стенах. Затем смущенно умолк. Не прошло и полугода, как у главного инженера умерла мать, с которой они жили вдвоем.