Чути достал кофейник и мельницу.

— Пока вскипит вода, насладимся музыкой, ладно? Бетховена?

Худой, гладко выбритый участковый врач вежливо кивнул головой. Он не очень-то любил музыку. И если хотелось иногда послушать ее, то заказывал цыгану что-нибудь грустное. А эти симфонии, они тянутся бесконечно. Хорошо еще, что во время исполнения можно поговорить.

Чути принялся выбирать пластинки.

— Пятую? Ладно?

— Ладно, — ответил врач, разглядывая новомодную кофейную колбу, в которой начала уже закипать вода.

На диске радиолы быстро завертелась пластинка. Иголка, словно по волнам, заскользила по ней, и казалось, будто творец вкладывал все свое сердце и мозг в мелодию — с такой живостью и так проникновенно звучала симфония судьбы.

Чути на миг зажмурил глаза, но тут же открыл их, очнувшись от аромата кофе; он торопливо приготовил две крохотные, тонкие, как яичная скорлупа, голубовато-белые фарфоровые чашечки.

— Говоришь, я хорошо устроился? Что ж, твоя правда. Хотя этого не в силах понять Ремер. Он тысячу раз предлагал мне перебраться в Будапешт. Как, дескать, можно жить в шестидесяти километрах от завода? Глупости. С нынешней техникой это уже не проблема. На своем «Тополино» я за час добираюсь в город. Захотелось поговорить с заводом — у меня под рукой телефон. Вот увидишь, будущее подтвердит мои слова, люди покинут столичные центры и переедут в тенистые кварталы вилл…

— Знаю, знаю, — засмеялся врач. — Наступит время, когда инженеры будут министрами, инженеры станут графами и даже его святейшество папа римский будет инженером. А тех, кто не сумеет спроектировать мост, провести канализацию в жилом поселке, будут подвергать экзекуции или выселят на Сатурн.

— Попробуй против этого возразить, — сказал Чути и встал. Расхаживая взад и вперед с кофейной чашкой в руках, он напоминал синеглазого, капризного младенца двухметрового роста. — Возрази, если можешь. Будущее человечества принадлежит технике. Электричество, самолет, атомная энергия. Кто не верит в это, тот, подобно луддитам, так же глупо пытается остановить прогресс. Возьмем, к примеру, сельское хозяйство: нужны тракторы, тракторы, тракторы и ирригация, только тогда можно ждать богатых урожаев. Или возьмем культуру: по сути дела, здесь все зависит от степени совершенства типографской техники. Звуковое кино и радио с точки зрения развития культуры означают больше, чем все сделанное за последнюю тысячу лет. Да зачем далеко ходить — возьмем твою профессию. Здесь и здравоохранение, и медицина, и долголетие. Что важнее для борьбы с тифом и дизентерией: инфекционная больница или канализация? А что означает долголетие человека? Просто много прожитых лет? Нет. Оно означает, что человек многое видел, испытал, одним словом, много пережил между датой рождения и смерти. Если бы сто лет назад тебе захотелось попасть из Будапешта в Дебрецен, для этого понадобилась бы целая неделя. Сейчас скорым поездом это четыре часа езды. На самолете же уйдет всего двадцать минут… Римская империя не умела бороться с тьмой. Наступал вечер, и жизнь замирала. Сейчас электричество отдало нам и ночь… А вот в твоем деле. Что бы вы делали без техники? Я имею в виду не рентгеновский аппарат и не микроскоп, а такой простой инструмент, как шприц. Ты только проследи его развитие от самого примитивного до современного с тонкой, как волос, стальной иглой. Можете вы сегодня представить себе лечение без адреналина, инсулина, строфантина, новокаина? Или без переливания крови? Что бы ты делал, если бы у тебя не было инъекционной иглы?

— Налей еще кофе, — попросил участковый врач, — а сам выпей стакан холодной воды, технофил ты эдакий. Все, что ты сказал, закономерно лишь для одного процента жителей земли. Где там один процент! Для тысячной доли процента. Разве китайский кули слушает музыку Бетховена, записанную на граммофонную пластинку? Китайский кули! Смешно сказать, спроси любого крестьянина из Барачки или сходи в Мартонвашар. Здесь когда-то бывал сам Бетховен, ты знаешь это, но найди хотя бы троих крестьян, прадеды которых знали его… А электричество? У кого еще, кроме тебя, дом освещается электричеством? А ванная? Не смеши меня! Техника не будет способствовать развитию культуры, потому что культура вовсе не нужна массам. Если кто-либо и знает здешний народ, так это я… К больному вызывают, когда пришло время пригласить попа и столяра. К ране прикладывают коровий навоз. Когда я выстукиваю грудь пациента, под окнами собираются все соседи. И не успею я уйти, как они уже уговаривают семью не брать лекарство по моему рецепту. Спросишь старуху, сколько ей лет, она не знает. Сколько раз рожала, не знает. Но сколько у нее цыплят, она помнит. Книги нигде не увидишь, в крайнем случае на подоконнике валяется календарь, да и тот разорванный…

— А это потому, что книги дороги… потому, что мы дорого производим, не используем богатства страны… потому, что нас заедает немец…

— Дай еще чашечку кофе, если есть, и не начинай все сначала. А то мы, чего доброго, опять поссоримся, — пошутил участковый врач, но глаза его поблескивали невесело.

Чути махнул рукой.

— Ты прав. С тобой не стоит об этом спорить.

Он подошел к радиоле, чтоб перевернуть давно замолкшую пластинку, но затем, потеряв всякий интерес к музыке, захлопнул крышку.

— Одного я не понимаю, — сказал раздраженно врач, — ты учился в Берлинском университете, комната у тебя полна немецких специальных книг, Бетховена боготворишь и в то же время ругаешь на чем свет стоит немцев.

— А для тебя Бетховен и Гитлер одно и то же?

— Во всяком случае, это Запад. Бастион против большевизма. Или ты сочувствуешь большевикам? — спросил врач и откинулся на спинку кресла. — Ты не был на русском фронте, а я там был. Много видел, но не видел сел с канализацией, крестьянских домов с радиолами.

— Меня большевики не интересуют, и я не собираюсь сидеть с ними за одним столом, — ответил Чути, невольно повысив голос. — Если большевикам нравится жить в казармах и отрывать своих детей от семьи, это их дело. Но я далеко не уверен в том, что они действительно живут только в казармах и что на самом деле они забирают у родителей детей. Мне еще не приходилось говорить с живыми большевиками, а я привык верить только своим глазам. Предположим, что ты прав: большевики — страшилища, совершенно некультурные люди. Но какое нам до этого дело? Я спрашиваю тебя: какое нам до этого дело? Как очутились мы у Дона? У Днепра? Что мы с ними не поделили? Может, это они отобрали у нас Бургенланд? Кто на кого напал — они на нас или мы на них?..

— По этому вопросу я не стану с тобой спорить. Но есть нечто такое, что на языке медицины именуется профилактикой. Если где-нибудь обнаружена зараженная питьевая вода, приходится начинать защитные прививки от тифа. У нас же не только вода заражена, но и воздух…

Чути нервно перебирал скатерть.

— Значит, ваши национал-социалисты хорошие?

— Если они конфискуют имущество евреев и обращают его на повышение народного благосостояния…

— Тогда будут процветать лишь владения Эстерхази, Фештетича, Андраши, Мигази, Зичи да несколько тысяч хольдов церковных угодий… крупные банки…

— Словом, по-твоему, выходит, что мы не должны ничего делать, лишь просиживать зады и ждать, пока здесь воцарится коммунизм.

— Нет, — ответил Чути вполне серьезно. — Нам следует торговать. Швейцария меньше нас, и ее географическое положение ничем не лучше нашего, разве только тем, что она защищена горами. Но Швейцария не воюет, а обогащается. Нам нужна промышленность, венгерская промышленность; алюминий у нас есть, уголь есть, природный газ и нефть тоже есть, в области техники мы имеем свои традиции: торзиционный маятник Этвеша, локомотив Каидо, электродвигатель Ганца-Ендрашика… Располагаем экономической литературой от Шамуэля Тешедика до Иштвана Сечени… Остается только выступить против германского демпинга. Производить электровозы, консервы… сделать народ богатым.

— Ну, спокойной ночи, главный инженер.