Виноградов встал.

— Викентий Николаевич, — сказал вдруг Коротков отчетливо.

— Я сейчас вернусь, Григорий Иванович, — ответил Виноградов обычным голосом и быстро вышел из палатки.

— Где у вас связь? — спросил он какую-то девушку с заплаканным лицом.

Девушка провела Виноградова на веранду с разноцветными стеклами. Он вызвал к телефону Егорушкина:

— Говорит Виноградов. Поднимай хозяйство.

Затем он с необычной для себя торопливостью поспешил обратно. Он спешил, чтобы успеть вернуться к еще живому Короткову и сказать ему об известии, которое считал самым важным с того дня, как началось немецкое наступление.

Несколько сот гитлеровцев дрогнули от удара небольшой группы нашей пехоты, дрогнули потому, что фашистский таран ослаб и стал чувствителен к новой силе, на него воздействующей.

У Виноградова было такое чувство, как будто он долго сдерживался, а сейчас открыл занавеску и увидел то, что так сильно хотел увидеть. Только это известие позволило ему отдать приказ полку Егорушкина — выступить и решить бой.

Виноградов все с той же торопливостью вошел в палатку, но, войдя, он ничего не сказал.

За эти несколько минут лицо Короткова стало совсем белым и удивительно тонким. Глаза его ничего не выражали, но взгляд был упорно устремлен в одну точку, и казалось, что этим сосредоточенным взглядом он удерживает исчезающую жизнь.

Виноградов тихо, словно не желая мешать этому взгляду, снова сел около Короткова.

В палатку уже доносился мерный гул марша и железное лязганье танков.

— Пошли… — медленно сказал Коротков, не отрывая взгляда от невидимой точки, и не докончил фразы. Пальцы его вдруг разжались и в последнем движении облегченно вытянулись.

Но Виноградов понял и это слово и то, что не договорил Коротков.

Он встал, наклонился к Короткову, молча дотронулся до его плеч и вышел из палатки, плотно прикрыв полотняную дверь.

В голубоватой дымке рассвета он увидел полк, в боевом порядке выходивший из рощи Фигурной.

Абатуров проснулся, но лежал тихо и не открывал глаз, стараясь продлить виденный сон.

Когда Абатуров убедился, что ему не заснуть, он попытался вспомнить удивительные события, которыми, как ему казалось, сон был переполнен. Он помнил, что видел во сне жену. Какой же она приснилась ему? Веселой и доверчивой, как в их первую встречу; или неожиданно ставшей чужой перед тем, как стать самой близкой, или по-домашнему уверенной, или серьезной и настороженной, как при их расставании? Пришел ли он к ней и тихо сел рядом, или здесь, на войне, появилась она, или, подчиняясь сну, оба явились в незнакомый им край свиданий?

Словно в солнечный полдень шел по нетронутому снегу — и вдруг твой след исчез. Но долго еще взволнована душа памятью о чистом и ярком снежном просторе.

Зазуммерил телефон, Абатуров схватил трубку и еще хриплым от сна голосом назвал свои позывные. Лицо его стало внимательным.

— Володя, собираться! — крикнул он ординарцу и снова взялся за трубку. — Дайте Лобовикова. Комиссар? — Абатуров по старой привычке называл заместителя по политической части комиссаром. — Меня вызывает хозяин. Останешься за меня.

Ординарец Абатурова Володя Бухарцев, весьма заботившийся о своей наружности, успел переодеть портупею с гимнастерки на шинель и протереть бархаткой начищенные сапоги. За поясом у него блестел белый немецкий парабеллум, в руках Бухарцев держал красивую плеть.

— Готовность, товарищ капитан!

Абатуров уже вышел из землянки, когда к нему подбежал командир роты Бояринов.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? — Абатуров кивнул головой. — Перехвачена радиограмма. Грачи помощи просят. «Хильфе» да «хильфе» в эфире, товарищ капитан!

— Хорошо, не слезайте с этой волны. Когда вернусь — доло́жите. — Абатуров заметил вопросительный взгляд Бояринова. — Командир полка вызывает.

— Не забудьте о первой роте! — быстро сказал Бояринов. — Народ у меня мокрый и злой. Люди желают сушиться в Грачах, товарищ капитан! — уже крикнул он вслед Абатурову.

Бояринов — самый молодой офицер в батальоне — был любимцем Абатурова, и не только потому, что первая рота по праву считалась лучшей и в учебе и в бою. Нравился сам Бояринов — русый, чуть заикающийся (следствие недавней контузии), его сосредоточенное и вместе с тем мальчишеское лицо.

Когда стояли в обороне, Абатуров часто вызывал к себе лейтенанта, и они играли в шахматы или просто разговаривали.

Сейчас, во время наступления, было не до разговоров. Но, быть может, более чем когда-либо Абатуров чувствовал потребность поговорить, поделиться новыми мыслями.

Падал снег, оседая на землю рыхлыми мокрыми хлопьями. Желтые проталины расползались под ногами.

— Называется январь! — заметил Бухарцев. — Война действует на природу, — добавил он глубокомысленно.

Они шли по редкому, сильно вырубленному лесу. Вчера батальон Абатурова, обойдя гитлеровцев с юга, выбил их отсюда. Они бежали в Грачи — давно укрепленный ими поселок с сильным гарнизоном. Но два других батальона, наступавшие на Грачи с северо-запада и с востока, замкнули кольцо вокруг гитлеровцев.

Выйдя на проселочную дорогу, круто поднимавшуюся вверх к Грачам, Абатуров остановился и закурил. Там, на горушке, уже сгустились сумерки, и казалось, что серая пелена медленно спускается вниз по дороге. Очертаний домов не было видно, но Абатуров угадывал вдали и большое двухэтажное здание — бывший дом отдыха, и церковь, и кирпичный завод.

Мысленно Абатуров представлял себе поселок таким, каким видел его раньше, до войны. Грачи! Снова Грачи!.. Чего только в жизни не бывает…

В Грачах Абатуров провел с женой первые дни их совместной жизни, а в июле сорок первого, когда Абатуров уже воевал, жена написала ему из Ленинграда, что едет на оборонные работы в Грачи.

Спустя неделю после этого письма поселок был занят гитлеровцами. Спастись удалось немногим. Наташи среди них не было.

Удар, обрушившийся на Абатурова два с половиной года назад, не сломил его. Но душевное равновесие или, вернее сказать, необходимое для жизни сосредоточение всех сил он находил только в бою. Мучительнее всего бывали для него дни вынужденной бездеятельности, чередующиеся на фронте с боями.

С того дня, как началось наступление, он все время находился в приподнятом настроении. Но настроение это было иным, чем в прошлые бои.

Абатуров сам еще не разобрался в новом, возникшем у него чувстве и не мог его объяснить, так же как не мог объяснить сегодняшний сон и ту легкую радость, какую он испытал проснувшись.

Словно величайшее напряжение и ожесточенность сражения приоткрыли перед Абатуровым будущее, и в его неторопливом рассвете он увидел самого себя и новую, еще неясную, но заманчивую возможность жить.

Абатуров взглянул на своего ординарца и улыбнулся. Ну, в самом деле, разве можно Володе Бухарцеву доверить эти свои еще такие сбивчивые ощущения?

Когда Абатуров и Бухарцев дошли до деревни, в которой помещался штаб полка, было уже совершенно темно. Они долго разыскивали сколько-нибудь уцелевшую избу и наконец, услышав стук пишущей машинки, пошли на него.

Перешагнув поваленный забор, увидели полусгнившее крыльцо штабной избы и возле нее темную фигуру часового.

В комнате, переполненной людьми, было душно. За одним столом работали начальники отделов, за другим писаря подклеивали к картам новые листы. В углу под образами сидела машинистка — пожилая женщина с нашивками ефрейтора на погонах — и, скосив опухшие от бессонницы глаза на ворох бумаг, с ожесточением била по клавиатуре.

Абатуров поздоровался с оперативным дежурным, и тот, усмехнувшись, сказал:

— Досрочно сегодня комбаты собираются.

В это время Абатурова окликнули, и он, обернувшись, увидел комбата-2 Крутоярова. Они обрадовались друг другу и обнялись.