— Вэр ист зи?[13] — спросил капитан.

— Файерабенд… Мой… имель один ресторан, — неожиданно залепетал по-русски перепуганный толстяк. — Ихь бин… шестный немец.

Что-то слишком лебезил этот «честный немец».

— Взять! — коротко бросил капитан сержанту.

Во дворе он приказал выставить часовых.

— Главное — следить, чтобы не возник пожар. Надо попытаться сберечь замок, как памятник культуры. Ясно, товарищи?

Но сохранить то, что еще оставалось от замка, не удалось: на следующий день, когда советские войска продвинулись вперед, в замке возник пожар. Только к вечеру он утих, чтобы через день, 11 апреля, уже после капитуляции города, вспыхнуть вновь, хотя, казалось, гореть здесь было уже нечему — оставались только закопченные, иссеченные осколками стены из камня и кирпича.

Замок догорал, а перед следователем полевой прокуратуры уже сидели немцы, захваченные в музейных залах, — бывшие сотрудники, бывшие служители.

Усталый следователь в погонах капитана был не слишком внимателен к ответам, он записывал их почти механически: «Ладно, потом разберемся, что к чему…

Допрашивая Файерабенда, капитан записал в протокол: Я слышал, как офицер в форме СС приказывал солдатам поджигать развалины шлосса[14]. Очевидно, это делалось по плану, намеченному еще до штурма. Я полагаю, что автором плана являлся доктор Роде — фактический «хозяин» дворца, занятого музеями…»

«Роде, Роде, — подумал следователь, ставя точку. — Музейный работник… Однако при чем тут планы поджога и обороны дворца? Так и стали бы эсэсовцы советоваться с каким-то штафиркой. Путает Файерабенд с перепугу».

И в разговоре с Роде никаких вопросов о планах обороны дворца ему не задали.

Вслед за Файерабендом перед следователем предстал академик живописи Эрнст Шауман. На вопрос о том, что ему известно о судьбе русских художественных ценностей, вывезенных сюда, Шауман ответил:

— В октябре 1944 года Роде говорил мне, что янтарная комната вывезена в Саксонию. Весной 1945 года он повторил то же самое.

Круг, казалось, замкнулся.

Но истории этой суждено было продолжаться.

Супруги Роде отсиживались дома. Доктор помнил слова Гертруды. Тогда он постарался ее успокоить, но в душе не был убежден, что все обойдется. У русских был счет к немцам, и немалый, он это понимал отлично. И вдруг в квартире доктора появился русский солдат!

Роде срочно вызывали в замок.

«Вот оно, возмездие», — подумал он, стараясь попасть в лад с широким шагом русского. Солдат хмуро и отчужденно смотрел куда-то вперед. Казалось, он даже не замечает своего спутника. И это еще больше усиливало опасения Роде, превращая их в уверенность.

Доктора привели к его бывшему кабинету. «Ирония судьбы», — мелькнуло в голове Альфреда Роде. Но больше он ничего не успел подумать. Солдат открыл перед ним дверь, и мужской голос тотчас произнес по-немецки:

— Доктор Роде? Прошу.

По мере того как профессор Барсов медленно, будто взвешивая каждое слово, объяснял Роде, зачем он его пригласил, у доктора что-то словно разжалось внутри. Он уселся на знакомый стул, попросив разрешения закурить. Доктор начал даже поддакивать Барсову.

— Надеюсь, вы нам поможете, — говорил между тем профессор. — Начать надо с возможно более точного и подробного описания произведений, находившихся в «Художественных собраниях». Никто не сумеет справиться с этим так хорошо, как вы.

Когда в Комитете по делам культурно-просветительных учреждений подбирали кандидатуру для поездки в Кенигсберг, мнения относительно Виктора Ивановича Барсова разделились.

— Отличный специалист, блестящий знаток живописи, крупнейший музеевед страны, — утверждали одни. — Ему, так сказать, и картины в руки.

— Это верно. Но нельзя забывать и личных качеств профессора. Слишком уж напоминает он пресловутых чудаков-ученых из бесчисленных пьес, — возражали другие. — Рассеян, плохо разбирается в людях, не умеет правильно оценивать их, замечать желания и настроения окружающих. А там придется работать в непривычной обстановке…

Спор разрешил начальник главка:

— Командируем Виктора Ивановича. Искусствовед он, действительно, незаурядный, знания огромные, память превосходная. А насчет мягкости и рассеянности… Может быть, сослужит свою службу такое обстоятельство: решено на время работы в Кенигсберге присвоить профессору звание полковника. Там, понимаете, военные власти, военные порядки пока. Так будет удобнее. И Виктора Ивановича это обстоятельство несколько подтянет, должно быть.

Всем людям свойственно ошибаться. Начальники главков, к сожалению, тоже не избегают этой участи.

Те свойства характера Виктора Ивановича, о которых напоминали члены коллегии, действительно сослужили плохую службу не только самому Барсову, но и всем тем, кто был заинтересован в поисках украденных гитлеровцами сокровищ.

Помимо всего прочего, профессор был специалистом несколько односторонним. Ему и в голову не пришло искать в Кенигсберге что-либо другое, кроме картин. Как это ни странно, но о вывозе сюда янтарной комнаты он не знал вообще и никто не догадался рассказать ему об этом.

Виктор Иванович, увлеченный своим делом, не умеющий распознать, как следует человека, упустил немало возможностей для раскрытия тайны янтарной комнаты.

А такие возможности у него были.

Барсов понимал, что поиски картин необходимо организовывать не вслепую, а по заранее разработанному плану. Поэтому он пригласил для участия в работе группу немцев — бывших сотрудников музеев. Просматривая списки, он и натолкнулся на фамилию доктора Роде.

Это имя было знакомо Барсову еще по довоенной поре: ему пришлось в свое время читать некоторые работы немецкого ученого, посвященные вопросам истории живописи. Виктор Иванович искренне обрадовался: ведь Роде был не просто ученым, а ученым известным, не просто музееведом, а директором ценнейшего художественного собрания!

Итак, после товарищеской беседы Альфред Роде и его жена Анна-Гертруда стали сотрудниками советского профессора Барсова.

Право же, по тем суровым для Кенигсберга временам им жилось совсем не плохо!

Супруги Роде получили для работы отдельную комнату в одном из уцелевших зданий и с усердием и педантичностью принялись за дело.

Мелким, похожим на печатный курсив почерком, одинаковым у обоих (не зря говорят, что после долгой совместной жизни супруги становятся похожими друг на друга до мелочей), они заполняли по памяти и сохранившимся описям формулярные карточки на произведения, которые находились раньше в музее.

Маленький, сутулый, с тщательно прилизанными волосами на шишковатом черепе и красными от постоянного напряжения глазами, Роде, зябко поеживаясь, хотя на дворе стоял уже июнь, бережно перелистывал пухлые пачки списков и тома описей, передавая их Гертруде — тоже невысокой, но казавшейся куда солиднее своего мужа благодаря изрядной полноте.

В вечерние часы они зажигали свет и продолжали свою однообразную работу, пока не наступал «комендантский час», а вместе с ним и время отправляться домой, на Беекштрассе. Старики разогревали заранее приготовленный ужин и мирно спали до утра, а затем снова возвращались к привычному занятию.

Тем немногим из советски «людей, кто знал в то время доктора Альфреда Роде, казалось, что в его взглядах и настроениях, в поведении и разговорах наступает пусть не резкая, но все же заметная перемена.

Поначалу он вздрагивал и недоверчиво косился на собеседника, едва только услышав слово «доктор». Он подчеркнуто именовал Барсова «герр оберст» в ответ на мягкое «уважаемый коллега». Он сторонился солдат, которые трудились во дворе, разбирая завалы.

Но лед недоверия постепенно таял.

Начал таять он уже в первые дни сотрудничества супругов Роде с профессором Барсовым, когда помощник Виктора Ивановича, молодой капитан с очень странной, по мнению доктора, фамилией, с трудом подбирая немецкие слова, сообщил: завтра господин доктор может получить продовольственный паек — да-да, точно такой же продовольственный паек, какой выдается здесь советским гражданам. И еще — денежное пособие. Пока единовременное. Затем будет заработная плата.