Потом совсем юный солдат принес в дом, где работали Барсов и Роде, аккуратный сверток и, потоптавшись на месте, неуверенно протянул его доктору. Тот — так же неуверенно и даже с опаской — взял замотанную в тряпицу вещь, помедлив, развернул ее и на секунду словно онемел. А затем заговорил быстро-быстро, еле успевая произносить слова. Солдат не понял ничего, это видно было по его лицу. И тогда Роде, как-то уж совсем по-русски махнув рукой, бережно положил предмет на стол и, протирая очки, сказал:

— Данке… Спасибо, камераде.

Еле дождавшись прихода Барсова, он почти ворвался в его кабинет:

— Коллега, какая находка, какая удивительная находка! Вы только посмотрите — ведь это же один из драгоценнейших экспонатов нашей янтарной коллекции! — И, не дав профессору опомниться, продолжал: — И принес ее — простой солдат, простой русский солдат. Этот варвар… Простите, я не так сказал, простите, дорогой коллега!..

С той поры даже Барсов стал замечать, что Роде гораздо добросовестнее и охотнее относится к его поручениям, чем в первые дни. Доктор по собственной инициативе внес несколько дельных предложений, кое-что порекомендовал советскому ученому. Наверное, Роде рассказал бы все о янтарной комнате, если бы Барсов спросил о ней вовремя. Но профессор совершил непростительный промах. Он не поинтересовался янтарной комнатой и почти не обращал внимания на некоторые странности в поведении Роде. Только значительно позже Барсов вспомнил о них…

Но один совершенно непонятный случай заставил насторожиться даже рассеянного Виктора Ивановича.

Стояла густая, влажная осенняя ночь. Барсов вместе с прикомандированными к нему капитаном Корсуненко и старшим лейтенантом Дроновым отдыхал в гостинице Дома офицеров на Бетховенштрассе.

Профессор проснулся внезапно. За стеной, у веселого лейтенанта, громко верещал старенький немецкий радиоприемник. Заканчивалась, как видно, передача последних известий. Барсов прислушался: да, вот начали отбивать четверти знакомые московские куранты. Представилось, как сейчас на Красной площади метет, наверное, первый ноябрьский снежок, как сотни проезжих стоят перед Спасской башней, прислушиваясь к перезвону, известному всему миру. Москва.

Теперь Виктор Иванович уже не мог уснуть. Неведомо откуда нахлынули воспоминания — привычные старческие воспоминания о молодости, о студенческих годах, о музеях, где приходилось ему работать на своем долгом веку. Аспирант, потом кандидат наук, а потом и профессор…

Старик встал и — этого не случалось с ним давно — потянулся к соседней тумбочке, где у Дронова лежала пачка «Беломорканала».

— Не спится, товарищ полковник? — осторожно спросил Корсуненко.

— А? Вы меня спрашиваете, Иван Прохорович? — рассеянно отозвался Барсов. Он никак не мог привыкнуть к своему воинскому чину, так же как молодые офицеры не могли приучиться называть профессора по имени и отчеству: погоны полковника их явно смущали.

Корсуненко промолчал.

— Да, не спится что-то, — задумчиво промолвил профессор. — На воздух бы надо, пожалуй, да ночь.

— Не ночь, уже утро скоро. Пять часов, — откликнулся разбуженный негромким разговором Дронов. — А что, если и» впрямь прогуляться?

Люблю бродить по ночам. Привычка солдатская, знаете…

Дронову совсем недавно минуло двадцать три, и он еще любил немного порисоваться своим «солдатским» положением.

— В самом деле, пройдемся, товарищ полковник? — поддержал Корсуненко.

— Спасибо, друзья мои. Я, разумеется, не против, если вы согласны.

Одевшись, они вышли на улицу.

— Куда путь держим? — спросил Виктор Иванович своих спутников.

— Да куда ж еще, как не на площадь Трех Маршалов, — охотно отозвался Дронов. — От нее, как от печки, все в Кенигсберге танцуют.

Миновав площадь, они направились по знакомой дороге к замку — месту, где работали чуть ли не ежедневно.

Днем здесь расчищали улицы от завалов. Солдаты проложили узкий проезд для автомашин, однако к делу приступили сравнительно недавно, и на новой трассе встречные машины могли разминуться лишь с большим трудом.

Тротуары оказались погребенными под грудами битого кирпича, и каждый раз, чтобы пропустить автомобиль, пешеходам приходилось взбираться на кучи щебня.

Уже начало светать, когда ранние «путешественники» подошли к шлоссу.

Негромко разговаривая, они подошли к воротам.

Неожиданно мелькнула черная тень.

Дронов надавил рычажок фонарика, прицепленного к пуговице шинели, а Корсуненко выхватил из расстегнутой кобуры пистолет.

— Стой!

— Стой! — повторил Дронов, направляя вслед неизвестному узкий луч фонарика. Все трое успели заметить, как человек, одетый в плащ с поднятым воротником, скрылся за камнями.

— Немец, — сказал капитан. — В шляпе. Наши пока здесь таких головных уборов не носят. Ясное дело, немец. Но почему… — Не успев докончить начатой фразы, Корсуненко прервал сам себя: — Тш-ш-ш… Смотрите!

Профессор и Дронов обернулись.

Из окон здания, что примыкало к главной башне замка, тянулся длинный, тощий клуб дыма.

— Пожар? — тихо спросил Дронов.

— Гореть там нечему, — откликнулся профессор. — Все давно сгорело. Непонятно!

— Разрешите узнать, в чем дело, товарищ полковник? — обратился к Барсову Корсуненко. — Я — пойду.

— Пойдем все вместе, — просто ответил Барсов.

— Лучше бы не надо вам, товарищ профессор.

— Я сказал — идем все! — неожиданно твердо сказал Виктор Иванович.

Офицеры помогли Барсову преодолеть оконный проем. Прижимаясь к стенам, затаив дыхание, они продвигались вперед, к соседнему помещению, откуда просачивался слабый, трепетный свет и тянулся густой, с копотью, дым, какой бывает только от горящих бумаг.

Удивительная картина представилась взору Барсова и его помощников: посреди разрушенной комнаты на цементном полу полыхала груда бумаг, а перед ней, подсовывая в пламя скомканные листы, примостился на корточках поразительно знакомый всем человек в крылатке и старинной, с узкими жесткими полями шляпе-котелке. Увлеченный своим занятием, человек не слышал, казалось, ничего.

— Роде! — прошептал Дронов.

Офицеры потихоньку приблизились к доктору. Свет пламени мешал ему заметить их, и он продолжал свое занятие. Теперь было, заметно, что лицо его пожелтело, а под глазами набрякли мешки.

Обычно уравновешенный и даже несколько флегматичный, Барсов неожиданно вскипел. Забыв о возможной опасности, он сделал широкий шаг вперед и очутился рядом с Роде.

Бледное лицо доктора исказилось от ужаса. Он внезапно повалился набок, с воплем протянув вверх руки, как бы защищаясь от ударов.

— Перестаньте юродствовать! Встать! — крикнул Барсов.

Гулкое эхо разнеслось по развалинам: «А-ать, а-а-ть, а-а-а-ть!»

Роде медленно поднялся на корточки, потом почему-то встал на четвереньки, огляделся вокруг, словно ища поддержки.

— Встать! — властно повторил профессор. — Слышите? Вам приказывают!

Старик медленно выпрямился. Его губы беззвучно шевелились, глаза бегали по сторонам, на лбу прорезались глубокие морщины.

— Что вы здесь делали? Почему пришли ночью в замок? — задавал Барсов вопросы. Роде только бессмысленно шевелил губами. Стало ясно, что толку от него не добьешься. И это еще больше вывело Барсова из себя.

— Вы… вы мерзавец! Я вас… я вас… — Профессор искал нужное слово и не находил его. И вдруг, неожиданно для себя, вспомнив, что теперь он — полковник, наделенный большими правами, резко заключил: — Я вас арестовываю на пять суток. Будете отбывать наказание на гарнизонной гауптвахте!

— На гауптвахте? — изумленно переспросил Роде, обретя дар речи. — Очень хорошо, очень хорошо. –

Видимо, ему мерещилась кара более строгая.

Из шлосса Роде шел, понурив голову, шаркая подошвами по мостовой, с трудом переставляя ноги.