Это несходство между братом и сестрой не ограничивалось только нравственной сферой. Единственным их физическим сходством был высокий рост. Она, Армандина Дебре, была крупная женщина, но, в противоположность Орельену, пышная, дебелая, с округлыми формами и тугой кожей; поэтому она в свое время выглядела старше своих двадцати лет, зато сейчас никто бы не дал ей сорока. К тому же — блондинка, не слишком яркая. В отличие от черных волнистых волос Орельена, волосы Армандины лежали гладкими прядями. Спокойная, властная. Словом, именно такая женщина, какая требовалась Жаку Дебре, этому подтянутому сангвинику, который, вопреки надвигающемуся ожирению, все же ухитрялся поддерживать стройность талии с помощью усиленных занятий гимнастикой, стригся бобриком, носил усы щеточкой, славился огромным подбородком и шеей такой толщины, что покупка сорочек становилась целой проблемой. Впрочем, он нещадно обманывал свою Армандину. Он принадлежал к числу тех мужчин, которые не ограничивают себя одной женщиной, если даже жена у них достаточно требовательна в делах любви.

Обычной темой споров между родителями было физическое несходство детей, ибо старшая, Армандина, походила на отца, а Орельен ничем не походил ни на господина Лертилуа, ни на свою хорошенькую мать, хрупкую, тоненькую, маленькую, как и все женщины в ее роду. Уверяли даже, что раздел наследства объясняется именно этой причиной и что только поэтому господин Лертилуа оставил фабрику дочке, а не сыну. Землю в Сен-Женэ принесла с собой в качестве приданого мать. Иной раз Орельену казалось, что он вовсе не Лертилуа, что у его матери, должно быть, был любовник, высокий брюнет, в которого и пошел он, Орельен. Нашлись, впрочем, охотники прямо намекнуть ему об этом. Кажется, моряк. Словом, не бог весть кто. Какое-то внутреннее безразличие мешало Орельену доискиваться правды. Иногда он не без удовольствия думал, что очевидно так все и было. Он любил свою легкомысленную и неразумную маму, хотя, будь она жива, вряд ли она стала бы отдавать много времени взрослому сыну.

Армандина была на восемь лет старше брата. Когда она вышла замуж, ему шел четырнадцатый год. Только после его возвращения с фронта она стала входить в роль старшей сестры, знакомила его с молоденькими девушками и каждую опекала в надежде увидеть ее когда-нибудь своей невесткой. В лицей Орельена отдали пансионером, потому что присутствие мальчика стесняло и отца, и мать. Раз Армандина уже замужем, то теперь только сын мешал красавице Фернанде Лертилуа предаваться светским развлечениям и к тому же служил поводом для вечных ссор. Орельен не только любил свою хорошенькую мамочку, но был обязан ей своими первыми представлениями о женщине вообще, ей и необыкновенной сложности ее туалетов, непрестанным заботам о своей красоте. Он не любил отца, на которого до неприятного была похожа Армандина. Не любил отца, его длинные усы и монокль. Когда юноша Орельен отбывал в Коммерси воинскую повинность, он узнал о внезапной развязке драмы: его родители погибли в автомобильной катастрофе на Авиньонском шоссе. Автомобильная катастрофа. Никогда Орельен не мог поверить, что это действительно была случайная катастрофа. Машину с бешеной скоростью вел отец и налетел на дерево. А ведь отец прекрасно правил автомобилем. Откуда же это безумие, этот внезапный поворот на непроезжую дорогу. Возможно, приступ ярости, ссора. Фернанде Лертилуа было тогда сорок шесть лет. О ее туалетах говорили. Орельен не мог не думать о покойном отце как об убийце. Еще двадцать лет тому назад ему однажды почудился в глазах отца мрачный блеск. Это было, когда они, отец и сын, вернулись одни домой; Орельену шел тогда пятый год…

Если ваши отец и мать погибли в результате автомобильной катастрофы, вам дают отпуск для присутствия на похоронах. Похороны состоялись в Авиньоне в зимний день 1912 года под беспощадный свист мистраля. В Авиньон срочно приехал старый друг Лертилуа, которого дети звали дядя Блез, хотя он не состоял с ними ни в каком родстве. И его жена тоже, славная женщина, которая лет сорок тому назад, возможно, была и красивой, а теперь говорила басом и слишком гладко зачесывала волосы. Они-то и встретили Орельена, не отходили от него ни на шаг. Сестру он увидел только, когда тронулась в путь похоронная процессия; целые сутки она ждала заказанный траур и, лишь получив его, выехала из дому. Дебре и его супруга, прибывшие в полном траурном облачении, шли за двумя гробами между высоким юношей в военной форме и поверенным семейства Лертилуа. Дебре держал под локоть Армандину и своей мощной дланью дельца все время сжимал ей руку, напоминая, что рыдать не годится, сжимал с такой силой, что вечером при желании мог бы сосчитать на коже жены пять отпечатков своих утешающих пальцев. Вот тогда-то Орельен раз и навсегда решил, что у него нет и не может быть ничего общего с этой супружеской чертой, — всей его семьей отныне.

Но хотя та настойчивость, с какою Дебре сватали Орельена, отвратила его от женитьбы, он все же не прочь был связать свою жизнь вне брачных уз с какой-нибудь женщиной из тех, что представлялись ему в мечтах, или с женщиной, которой он понравился бы, с одной из тех женщин, которым он вообще очень и очень нравился. Ибо он действительно нравился женщинам. Никогда он не прибегал к тем классическим приемам, которыми удерживают женщину. Но то, что составляло основу связи между Орельеном и жертвами его побед — не очень-то подходящее в данном случае выражение, — всякий раз слишком быстро изживало себя, потому что ни одна женщина не соглашалась терпеть то почтительное невнимание, которое оказывал ей Лертилуа. Он отчасти успел закоснеть в своем холостячестве, и уже в первое утро женщина чувствовала себя в его жилище непрошеной гостьей. А женщина этого никогда не простит.

И все же… Вспоминая иной раз своих двух-трех подруг, он думал, что они могли бы остаться здесь навсегда или приходить — приходить все чаще и чаще, пока наконец… Но мечталось об этом как-то неопределенно, неясно. Орельен боялся лгать женщинам. Необходимости лгать им. Ни разу он ни одной не сказал: «Я люблю вас», — хотя и старался уверить себя, что любит. О любви он имел слишком высокое представление, и свойственная ему стыдливость не только не позволяла признать нарождающуюся любовь, но даже не позволяла ей родиться. Он никогда не любил. И это было так ясно, что и его тоже никогда не любили. Скорее уж позволяли себе это развлечение — связь с Орельеном. В этом отношении его можно было сравнить с теми хорошенькими девушками, за которыми много ухаживают, но по-настоящему к ним не привязываются. Именно такое чувство он вызывал у некоторых своих приятельниц, чувство, что в любовных приключениях как раз он играет роль подобной девушки. И особенно это поражало при его наружности, такой мужской, такой неслащавой. Женщины первые уходили от него, чуточку разочарованные; они не особенно сердились на Орельена, радуясь, что он не настаивает на продолжении связи, но и были немножко уязвлены в своем самолюбии. Странный человек!

Когда кончалась любовь, продолжалась дружба. Из роли любовника Лертилуа переходил на роль удобного наперсника. Словом, считалось, что Орельен — это не всерьез; и это было тем более странным, что он умел подарить своей подруге упоительное головокружение… Но только однажды. Роман обрывался сам собой, и обе стороны не могли бы объяснить, почему так случилось.

— Да он даже на меня не взглянул, — сказала Береника.

Эти слова были произнесены с явным неудовольствием, — казалось даже, что Береника побледнела еще сильнее. Однако Барбентан не унимался:

— Но ведь я же тебе сказал: всю дорогу он говорил только о тебе, расспрашивал, конечно, не прямо… Сама знаешь, когда человек не хочет, чтобы разгадали его намерения…

— Не дразните Беренику, это просто глупо, — вмешалась Бланшетта. — Вы же видите, что ей это неприятно…

— Неприятно нравиться? И особенно такому мужчине, как Орельен, человеку воспитанному, недурному собой? Если Береника придает такое значение встрече с Орельеном, боюсь, что и она тоже…