Снаружи шумел дождь. Капли глухо ударяли о крышу и стены убежища. Ветер далеко разносил жалобный стон леса, словно предвещая гибель и смерть.

«Прав Манолаке, — продолжал я размышлять про себя, находя сейчас все новые и новые подтверждения его высказываниям. — Эта война тех, кто хочет любой ценой избавиться от немцев. Они воюют, чтобы в стране дела пошли совсем по-другому. Другие офицеры, связанные с немцами, господа, вершащие политику в Бухаресте, не хотели и не хотят этой войны. Вот хотя бы наш командир. Человек, на которого можно молиться, как на икону, выплевывает здесь остатки своих легких. А этапные пункты и штабы кишмя кишат офицерами, молодыми и здоровыми, пристроившимися на тепленькие местечки…»

Под конец, сморенный усталостью и тревожными мыслями, я задремал. Разбудил меня шепот перед убежищем. Кто-то настойчиво добивался, чтобы его пустили ко мне.

— Подождите немного, — узнал я голос своего связного. — Он только что прилег.

Толпившиеся перед убежищем люди продолжали настаивать.

— Да дайте же человеку передохнуть, — вступился за меня еще какой-то боец. — Мы — люди привычные, нам слякоть и непогода нипочем, а ему…

— Он даже поесть не успел, — перебил бойца мой связной.

Забота солдат тронула меня до слез. Я протянул руку к месту, где сидел телефонист. Но его там не было. «Ушел, чтобы оставить меня одного, не мешать мне спать», — подумал я. Горячая волна любви и признательности к этим простым, чутким и сердечным людям поднялась в моей душе. Снова, который уже раз, убеждался я в глубокой человечности бойцов. С болью вспоминал свои невольные прегрешения против них в довоенное время и давал себе слово навсегда связать свою жизнь с их судьбой.

Мне хорошо было лежать в этом сосновом убежище, устремив глаза в темноту. В промокшей от дождя одежде под теплым одеялом я совсем разомлел. Но из долетавшей до меня перебранки я понял, что прибыл саперный взвод и его командир настаивал на встрече со мной. Я уже стал подниматься, но тут же снова опустился на постель, весь обратившись в слух: так заинтересовал меня разговор, который завязался между моими бойцами и саперами.

— Выходит, немцам нынче конец? — насмешливо заметил один из бойцов. — Раз уж изволили пожаловать вы, целых восемнадцать молодцов! Где им устоять!

— Ошибаешься, приятель, — серьезно возразил ему один из саперов. — Мы сюда пришли, только чтобы дорогу вам открыть. Бить фрицев придется вам.

— Да неужто?! — с издевкой продолжал разыгрывать его боец. — Выходит, ваше дело легче легкого. Всего-навсего заставить доты на воздух взлететь. Так, что ли, браток?

Раздался приглушенный смех. Когда он стих, разговор возобновился в том же шутливом тоне.

— Может, вы слово какое чудодейственное знаете, — язвительно спросил другой боец, — чтобы немцы вас спокойненько к себе подпустили? Вы уж помашите нам ручкой, когда по ту сторону дотов будете. Айда, мол, сюда, братцы!

Снова раздался горький смешок бойцов.

— А ты что думаешь? — заметил кто-то всерьез. — Сил у них хватит.

Саперы не ответили. В наступившей тишине слышен был только вой ветра в лесу. «А ведь и солдаты понимают бесплодность наших попыток, — кольнула вдруг беспокойная мысль. — Но саперам действительно удается иногда совершать чудеса…»

Разговор возобновился.

— А что вы там принесли с собой? — полюбопытствовал первый боец.

— Тол.

— А на что он вам?

— Угостить хотим их доты! — шутливо ответил один из саперов.

— Смотри-ка, — притворно удивился второй боец. — И что же, по вкусу им эта пища?

— Еще как… лопают, только подавай, пока не треснут.

— А кто же поднесет им этот гостинец?

— Как кто? Мы.

— И что же? На своих двоих думаете доставить его?

— Нет, на брюхе.

— А толком-то знаете вы, чем надо нам кормить эти доты? — запальчиво спросил второй боец.

— Знаем, — спокойно ответил один из саперов.

— Кровью, вот чем! Понятно вам это?

— Понятно, да неприятно, — отрезал сапер. — Больно жирно будет кровью их кормить. Дорогонько обойдется. Мы подешевле им пищу дадим — тол.

Даже я не смог тут удержаться от смеха и давился под своим одеялом. Хорошее настроение солдат рассеяло мои мрачные мысли. Я успокоился и теперь действительно заснул крепко, по-настоящему. Проснулся я только на рассвете; командир саперов тряс меня за плечо.

Дождь перестал, но погода была все такая же хмурая и неприветливая. Ветер дул с гор с прежней силой, шумно раскачивая сосны. Лес протяжно и надрывно гудел. Казалось, сама природа охвачена была мучительной тревогой, которой не предвиделось конца. Тьма редела, словно рассеиваемая ветром, скопляясь под деревьями и в низинах. Небо было свинцовое, а к горизонту почти черное и туманное от дождя… Я взял командира саперов за руку и крадучись повел его к одному из наших сторожевых постов у обочины поляны. За это время подошли к ней и дальние роты, и саперы штурмового отряда. Мы со старшим сержантом спустились в один из окопов, скрытых в ельнике, и стали внимательно осматривать поляну и сеть проволочных заграждений, отыскивая наиболее удобное место для прорыва. Но старший сержант все время нервничал и недовольно бормотал:

— Нет. Не подходит! Нехорошо здесь!

Мы направились к другим постам и так, переходя от одного к другому, облюбовали наконец место, которое нам обоим показалось наиболее подходящим. Поляна была здесь уже, и ее перерезала небольшая ложбинка. Проволочная сеть ниже, а амбразуры дотов на несколько пядей выше над землей, чем у других.

Я решил начать наступление после полудня, чтобы дать саперам время подготовиться. Но уже через несколько минут старший сержант доложил мне, что отряд готов, и просил начать атаку на рассвете. Этот срок устраивал больше и меня — не надо было так долго держать людей в напряжении. Я дал согласие, хотя и не без тревоги. Позади саперов я расположил две роты и все имеющиеся в батальоне пулеметы, а свой командный пункт выдвинул к первой линии пехотинцев; он находился, таким образом, непосредственно позади саперов. Велел протянуть к нему кабель и собрал туда командиров, связных и телефонистов батальона.

В ожидании начала атаки я с тяжелым чувством наблюдал за саперами. Они сидели в окопах, прикрытых сверху сосновыми ветвями, вооруженные автоматами и гранатами, с шашками тола под рукой. С виду они казались совершенно спокойными. Кто-то грыз сухарь, хмуро вглядываясь в лес, где стояли на страже немецкие доты. Другой, растянувшись на дне окопа лицом вверх, следил глазами, как покачивались над ним сосновые ветки. Третий, в соседнем окопе, тихонько напевал песенку… «Что это? — с тревогой спрашивал я себя. — Безразличие? Нелепое примирение с мыслью о смерти? Нет! — возразил я сам себе. — Война научила меня глубже понимать солдат — они умирают так, как живут… так же просто…»

В эту минуту сапер, напевавший песенку, перегнулся через край окопа к соседу, лежавшему на дне, и шепотом попросил его:

— Дай-ка, земляк, разжиться табачком.

— Погодь, — сердито отмахнулся от него тот. — Дам после…

Выступлению штурмового отряда должна была предшествовать артиллерийская подготовка. Командир саперов, спокойный и уверенный в себе парень, попросил моего разрешения самому руководить обстрелом. Я согласился и передал ему телефонную трубку. Первые снаряды легли позади дотов, подняв клубы дыма. Потом они стали бить поочередно то по минному полю, то по проволочному заграждению и дотам. Орудия стреляли редко, с перерывами, словно пристреливаясь. Но вдруг сосредоточили всю силу огня только на минном поле и проволочном заграждении. Десятки жерл извергали из себя огонь и железо, обрушивая их на небольшую площадку в несколько сот метров. Шквал, нарастая, двигался в сторону дотов.

В промежутках между залпами слышалось характерное хлопанье взрывающихся мин, и в воздух вместе с взметаемой землей и столбами дыма летели колья проволочной сети. Над поляной встала дымовая завеса; ветер гнал ее к дотам. Лес протяжно и страшно ревел. С оглушительным грохотом рушились сосны. Земля стонала от взрывов, устремляя в небо фонтаны грязи и пыли, порой закрывавшие от нас линию дотов.