Я не сразу понял его предупреждения. Потом что-то возразил, а он говорит:

— Да, да. Люблю я его, а за эти штучки терпеть не могу. Зачем медлить? Чего дождешься?.. А бегать мне не привыкать — шесть раз убегал.

— Шесть раз из этого лагеря?

— Да нет, здесь я всего три недели протухаю. Два раза из поезда вышмыгнул, два раза из лагеря в Харькове выполз и два раза утек из Польши. Не везет мне. Очень приметный: здоровый — кое-где не спрячешься… На этот раз хватит, точка — сбегу и прятаться больше не буду. Пусть теперь они от меня прячутся!.. Последний раз, понимаешь ли, из Польши совсем нахально убежал. Подобралось нас человек сорок. Решили броситься прямо на охранников у ворот, когда нас поведут на работу. Кто-нибудь да останется жив, не всех же убьют. Рядом с лагерем лесок начинался, что-то вроде большого парка. Он, правда, обнесен был высокой оградой — решеткой с острыми копьями сверху, ну да хрен с ними — захочешь, так и через гору перемахнешь!.. Подготовились мы, и вдруг как раз в тот день, ещё до выхода на работу, меня на допрос вызвали. Ну, думаю, крышка, дознались. Не иначе, кто-то предал. Вели меня два эсэсовца с автоматами. Шли как раз мимо этого забора. Оставалось до конторы, или как она там у них называется, метров пятьсот. Я иду впереди, а они в метрах пяти за мной. Как приловчиться? Они что-то бормочут, смеются. У меня ботинок расшнуровался. Я пригнулся, и они оказались рядом со мной с боков. «Лучше такого случая не выждешь!» — мелькнула мысль. Я хвать одному под подбородок головой, второго кулаком в живот — и через забор, в лесок. Стрельба поднялась, а я, ног не чуя, лечу по лесу, аж ёлки шумят. Перемахнул через другую ограду, за ней кусты, ямы — словом, был таков… Ночью добрался до какой-то деревни и, скажи, напал на хорошего человека. Поляк переодел меня, накормил, отвел в степь к большому болоту. Там я спрятался в тростнике… Прятался, прятался я, добрался почти до фронта… И вот, как видишь, опять угодил в лагерь… Теперь, брат, дудки, таким дураком не буду обязательно партизан разыщу…

— Зачем же разыскивать партизан? Самому надо становиться партизаном.

Это сказал Петрович. Он, оказывается, был около нас и слушал рассказ Палия. Слышал ли он, как Палий предупреждал не очень доверяться ему, я не знаю. Но в трубке Петровича заклокотало.

— Хороший ты парень, Палий, — продолжал Петрович, — и имя у тебя хорошее — Палий. Был такой храбрый человек на Украине… А пути ты своего не знаешь и мечешься без толку.

— Выберусь, — уверенно сказал Палий.

— Нет, не выберешься, если не переменишься.

— А вот посмотрите! Уйду, и все, кто еще держится на ногах, пойдут за мной.

— На колючую стену?

— И стену можно унести на себе, если всем двинуть на неё…

— И я так полагаю, но… в данном случае можно повиснуть на стене. Ты будешь висеть на ней первым и, пожалуй, только вдвоем с твоей ретивой душой…

— Не пойдут, думаете?

— Чтобы люди решились двинуться на стену, их надо подготовить, мил человек, пойми ты это…

— Ну, тогда чёрт с ними, пусть гниют заживо! Один…

— А это уже отчаяние. Тебе, рабочему человеку, оно непростительно и совсем не к лицу. Людей никогда нельзя забывать, тем более теперь, в этих условиях… Швыряться ими тоже непозволительно. Конечно, эти люди измученные, доведенные до крайности, они могут пойти на всё… Но для того чтобы они двинулись на стену, для того чтобы смогли преодолеть её, в ней надо проделать хотя бы незначительную брешь, которую люди могли бы раздвинуть потом своими плечами. Тогда какая-то доля их, может быть, незначительная, всё-таки вырвалась бы на волю… А уж потом… потом, когда они окажутся там, на воле, они будут знать, что им делать, тогда они рассчитаются с врагом сполна за всё. Но мы с тобой ещё поговорим, Палий. Через часок я к тебе приду.

Петрович скрылся в толпе. Голова у меня болела от дум. Я очень уважал Палия за силу, за силу его поступков. К тому же он был очень добр ко мне и ко всем. С ним считались, к нему прислушивались. А Петровича я любил, любил, как отца. Слова его были тоже весомые, как у Палия, но у Петровича в них было что-то особенное, возбудившее сознание. Кто же из них прав?

— Ты коммунист? — спросил я Палия, когда ушел Петрович.

— Какой может быть вопрос? Ясно, коммунист. Правда, я никогда не имел партийного билета, потому что мне его никто не давал. Но в этом я сам виноват: заявление в партию подать не собрался. Я большевик непартийный, как Иосиф Виссарионович Сталин сказал. В МТС первым трактористом был… Так давай всё-таки убежим? Пусть Петрович готовит людей, может, он и прав, а мне такая работа не по нутру… Тут всё-таки всяк себе хозяин.

С неделю уговаривал меня Палий, но Петровичу я о нашей затее не рассказывал по просьбе Палия. Решили мы так: когда у кухни будут выдавать еду и там столпится народ, мы шмыгнем в ворота и стукнем часового. Народ обязательно хлынет за нами, сомнет охрану, кто-нибудь вырвется… Назначили время и место встречи. Но ещё до намеченного срока Палий попал в беду… Он изучал обстановку, а я складывал в карманы кое-какие запасы. Сердце у меня сильно колотилось от волнения.

— Георге, — вдруг услышал я голос Петровича. Я оглянулся. Он поддерживал рукой трубку. Она глухо похрипывала. — Где Палий?

Я молчал.

— Где Палий? — повторил он.

Больше я ничего скрывать от Петровича не мог.

У ворот началась суета. Раздались автоматные очереди. Охранники отрезали от толпы человек двадцать и прижали их к проволоке. Когда всё стихло, комендант взобрался на вышку и объявил: «Обеда не будет и вообще не получите пищи до тех пор, пока не выдадите зачинщиков беспорядка».

Нас потеснили от проволоки метров на пятьдесят, а задержанных выстроили вдоль колючей стены… Палий был там. Он стоял вторым с левого края, высоко подняв белокурую взлохмаченную голову и заложив руки за спину. Я хотел поймать его взгляд, но он не смотрел ни на меня, ни на Петровича. Минут через двадцать вышел рослый офицер с десятью солдатами и подошел к задержанным. Он остановился возле первого справа и громко спросил: «Кто зачинщик?» — «Не знаю», — последовал ответ. Офицер размахнулся и ударил отвечавшего по лицу. Тот упал. А офицер уже спрашивал второго, третьего и одного за другим сбивал с ног. И тут произошло то, чего никто не ожидал. Офицер задал тот же вопрос Палию и занес руку, но в тот же миг сам вдруг как-то странно отпрянул назад и грохнулся навзничь, обливаясь кровью. Тяжелый удар Палия пришелся офицеру под подбородок… На какую-то минуту все замерли. За проволокой громко захохотали солдаты, и кто-то там же из них крикнул: «Браво!» А Палий тотчас же бросился к нам в толпу. В него стреляли, он метался во все стороны, падал, кувыркался и наконец вкатился в гущу пленных. От пуль, пущенных в Палия, падали другие. Все хлынули в другой конец лагеря, давя друг друга…

Палия мы нашли только на другой день. Он был уже переодет в гражданское не по росту пальто и совершенно невредим. Его тщательно оберегали от постороннего взгляда незнакомые нам товарищи.

— Промазали, — сказал он, не глядя Петровичу в глаза.

— Что придумал нового? — спросил его Петрович. — Чем ещё повеселишь?

Палий глубоко вздохнул:

— Чёрт его знает! Ещё раз — и последний, наверное, — побью эсэсовцу морду!..

Мы перешли на свое постоянное место, и открылось что-то вроде заседания, на котором присутствовали все члены пятерки и два представителя низовых групп.

— За это твое преступление, Палий, ты заслуживаешь самого сурового наказания. Ты понимаешь это? — спросил Петрович.

— Понимаю, — ответил Палий.

— Ну, что прикажешь делать с тобой?

Палий молчал. Молчали и товарищи. Кто-то тяжело вздохнул и сказал:

— Эх, Петрович, всё равно ведь подохнем! Так уж лучше в бегах или в драке погибнуть: на душе будет легче…

— Правильно говоришь, товарищ. Но сделать это надо разумно.

Петрович осуждал самочинные авантюрные действия Палия. Палий краснел, мне тоже было стыдно. А канитель, начавшаяся около кухни, оказалось, произошла совсем по другому поводу. Палий очутился там просто потому, что пробирался к воротам. У кухни кто-то плеснул баланду в лицо эсэсовцу.