У нас, действительно, был час разборки и сборки оружия, за которым уже шла езда.

Как облитые холодною водою, помчались мы в классы, тогда как другие смены торопливо бежали в манеж.

В классе нам пришлось сидеть не долго. Где-то у соседей грянул ответ на приветствие — «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество» — и спустя две-три минуты — стеклянные двери классной комнаты отворились и в нее просто и свободно вошел Император Николай II-й — в сюртуке Преображенского полковника, с золотыми флигель-адъютантскими аксельбантами у плеча.

Царь — среднего роста, с чистым и белым лицом, окаймленным небольшою русою бородкой, волосы причесаны «на пробор» с левой стороны…

На ногах — простые матовые, хромовые сапоги, в левой руке обыкновенная офицерская фуражка с красным околышем.

Император, улыбаясь, осмотрел наши ряды, подошел к окну, прислонился к его косяку — и стал слушать ответы юнкеров по стрелковому делу и уставам.

Кто-то, отвечая у доски — неожиданно запутался, сбился — и стал «плавать».

Царь его поправил, подсказал дальнейшее и вывел «плавающего» на верную дорогу…

В эти минуты, когда говорилось о построении кавалерийского полка в резервную колонну — как бы неожиданно исчез в классе Император… У косяка окна стоял простой штаб офицер армии, по-видимому хорошо знавший уставные построения, так как все, что говорил Царь, оказалось вполне согласно со строевым уставом…

Когда Император, поблагодарив нас, вышел из класса и, сопровождаемый Начальником Училища и другими офицерами направился в Церковь, а из нее в манеж — мы уже не считались с расписаниями и правилами — и без всякого удержу бросились вслед за ним — пробираясь черными лестницами и всевозможными окольными путями.

В манеже шла езда двух каких-то смен, и Царь, заняв место по обычному кавалерийскому порядку на середине манежа, наблюдал езду юнкеров.

Менялись направления, делались вольты, менялись аллюры, производилась строевая вольтижировка и, наконец, брались хворостяные и соломенные барьеры.

А предманежники в это время наполнялись и наполнялись остальными юнкерами всех смен, всех курсов, эскадроном и сотней.

Незаметно наполнились людьми училищные дворы, и всю часть Ново-Петергофского проспекта перед зданием школы — уже наполняла густая, пестрая и любопытная толпа петербургской окраины.

— Царь!.. Царь!.. У юнкеров… Один приехал!

Чинно и спокойно, тихими ровным шагом, следуя за Императором, подал свою вороную пару к воротам манежа солидный и бородатый кучер…

И в минуту окружили ее юнкера, обходили со всех сторон сани, оглаживали и похлопывали красивых, мощных и благородных животных, привезших к нам в гости Верховного Вождя необозримой и великой Империи.

Но Вождь еще был в манеже, где шла лихая скачка через препятствия и все еще раздавались певучие команды офицеров, представлявших смены.

И вдруг распахнулись большие входные двери в манеж — заклубились облака густого пара, мешавшегося с холодным внешним воздухом, и среднего роста Преображенский полковник, улыбаясь и прикладывая руку к козырьку, вышел к своему экипажу.

Загремело, полилось «ура», которому уже не было удержа… Все смешалось вокруг того места, где находились царские сани — и офицеры, и юнкера и «штатские из манежа», и все разношерстное и рабочее, что выбросило из себя на дворы изобиловавшее постройками и службами училище — все жило необычною, пламенною жизнью минуты, какую только и мог породить и вызвать царский приезд.

Царь с трудом уселся на сиденье саней.

А вокруг него — уцепившись за выступы козел кучера, за царское же сиденье, за выступы для полости, став на полозья, судорожно ухватясь за запятки — виноградными гроздьями повисли юнкера.

Но только юнкера — никто другой уже не мог и не смел допустить ничего подобного — даже сам «Павлуша» и Карангозов.

Это была наша неотъемлемая привилегия, наше освященное обычаем право.

Спокойно, терпеливо и величественно сидел над всеми нами большой царский кучер с черною бородой, в четырехугольной голубой шапке…

— Ну, с Богом! — сказал Император.

И кони тронули.

Тронули шагом — но уверенно, почти без всякого усилия.

А усилие требовалось большое!..

Двигались не сани с кучером и сидевшим за ним Государем, а скорее особого рода пчелиный рой, прилепившийся к одному месту.

— Интересно! — усмехнулся Император, с удивлением обнаруживший, что один из юнкеров маленького роста сидел у него в ногах, под полостью саней, согнувшись в три погибели, — сколько же всего нас едет?

Начался счет.

— Всего восемнадцать человек, Ваше Величество!

— Недурно… еще более весело сказал Государь. — И всем удобно?

— Еще бы, Ваше Величество! Очень!

— Дайте что-нибудь на память, Ваше Величество! — сказал кто-то из наиболее откровенных.

— Ничего больше нет! — заявил Государь. Два носовых платка у меня взяли еще в манеже!..

А кони шли и шли вперед, среди криков «ура», среди бежавшей по сторонам толпы, одетой в серые юнкерские шинели…

И вдруг резкий свист, гиканье и пронзительные крики выделились из общего гула.

Вздымая мокрый снег, один за другим, лихо джигитуя, неслись верхом на конях по бокам царских саней юнкера-казаки…

Они поседлали своих лошадей и сопровождали Императора по своему…

Сани с Николаем II повернули из ворот школы на Ново-Петергофский, двигались к Египетскому мосту, — а юнкера-счастливцы все продолжали следовать вместе с Царем в его санях и на их полозьях, а казаки носились вокруг, делали джигитовку, кувыркались и показывали свое природное удальство…

И только у Египетского моста Государь поднял руку и показал ею путь к училищу…

— Домой, домой! Довольно господа!.. До свиданья!..

Кучер задержал пару…

Освобожденные от многочисленных пассажиров, сани двигались уже быстрее — въехали на Египетский, поворачивали вдоль набережной Фонтанки.

Император еще раз обернулся, сделал приветный знак рукой в белой перчатке…

Царь…

Царь Великой, Необъятной страны, Вождь неисчислимой, победоносной, славной на весь мир армии…

Так думалось, так чувствовалось, так горело тогда в сердцах…

После этого — три дня было пустым наше училище.

Царь приказал всех освободить в трехдневный отпуск, простить все наказания и перевести всех штрафованных в высший разряд…

Опять пришел май, наш второй май в училище — опять мы вышли в Дудергоф.

Но как разнилось наше настроение от прошлогоднего, как наполнялась с каждым днем чем-то неизведанно-новым наша молодая душа!..

Корнетская звезда — настоящая корнетская звезда — уже загоралась на горизонте.

Прошел май со съемками — начались эскадронные учения с теми же стремительными Карангозовскими заездами, пылью и сжиманием колен — но дух наш с каждым днем разгорался сильнее и сильнее, с каждым днем все сильнее и сильнее наполнялась сладкою тревогой ожидания грядущего счастья молодая душа…

Близился, шел навстречу, необычайный, единый во всей жизни день — день производства в офицеры…

И уже сначала июня начались новые, такие необычные, такие сладкие заботы.

Заказывалось обмундирование, сапоги, фуражки, офицерская амуниция…

Заказывались офицерские эполеты.

Работали портные Каплан, Каплун, Норденштрем…

Работали сапожники — Сопрунов, Шмелев, Мещеринов, набирал заказы король шпор Савельев, работали фуражечники и мастера головных уборов Челпанов, Скосырев, Семенов и знаменитый в своем роде Пляцкий.

Шились мундиры, доломаны, колеты, ментики, венгерки, чакчиры и рейтузы; делались драгунки, гусарские бобровые шапки, уланки, конно-гренадерские головные уборы с красными лопастями и сияющие каски кирасирской дивизии с серебряными орлами.