Старушка вытерла слезы фартуком и спохватилась:

— Девочка, да ты что стоишь, ты садись!

Она обняла Женю, подвела ее к широкому низкому дивану, усадила.

— А Мишу моего ты откуда знаешь? Неужто встречались?

— А я его в лесу встретила. Там много дивизий стояло. И наша редакция тоже. Это за Минском было… — начала Женя каким-то чужим, хриплым голосом.

Но заплаканные глаза старушки смотрели так ласково, что Женя скоро оправилась. И она старалась все припомнить про дядю Мишу: как он, этот незнакомый младший лейтенант, кинул охапку тонких березовых веток в ее костер, который никак не разгорался, и как ловко таганок сложил и укрыл от дождя. А потом они вместе варили в котелках немудреный фронтовой суп. Лейтенант вынул из своего вещевого мешка серебряную ложку с надписью «Мишка» и сказал: «Это мне мама подарила, когда я еще маленьким был».

А как дядя Миша удивился, когда узнал, что Женя и сама умеет разводить костры, да еще невидимые!

— Какие ж такие невидимые? — удивилась старушка.

— Если в глубокой яме развести, то огня не видно. Партизаны всегда так делали.

— Неужто ты в партизанах была?

— А то как же! — Женя обрадовалась, что нашла чем отвлечь старушку от грустных мыслей. — Я у партизан почти два года пробыла.

— Что ж ты там делала?

— Да все, что придется. Поварихе помогала. В деревню сапоги чинить относила. Партизанские поручения выполняла, как связной… Я и в разведку просилась — не пускали. Только я все равно как куда-нибудь пойду, так все и высмотрю…

Старушка подперла голову руками и не сводила с Жени глаз, а она рассказывала, рассказывала…

Советская Армия освободила Минск. Партизаны — почти весь отряд — ушли в гвардейскую дивизию. Командира отряда дядю Сашу назначили в политотдел дивизии, а потом редактором газеты «Красный стяг», и Женя очутилась в редакции.

— Только дядя Саша все думал меня в тыл отправить. Нечего, мол, ребятишкам на фронте делать…

В тот день, когда Женя встретилась в лесу с дядей Мишей, майор пришел из политотдела и объявил:

«Вот скоро отправят меня в командировку, в тыл. Сам соберусь и тебя захвачу. Повоевала — и довольно! Учиться пора».

«А куда в тыл?» — заволновалась Женя.

«Еще точно неизвестно. Может, даже в Москву, вот куда!»

Все заговорили о Москве, и дядя Миша тоже. Он попросил:

«Будешь в Москве — зайди к моей маме на Чистые пруды. Передай от меня привет!»

— Только на следующий день я его… — Женин голос вдруг сорвался.

Жене все так ясно представилось, точно это произошло не год назад, а только вчера.

На рассвете началось наступление. Все кругом гудело, земля тряслась. Это действовала наша артиллерия. Потом к передовой полетели штурмовики «Ил-2», или, как их называли враги, «черная смерть». Самолеты летели сплошной тучей и так низко, что, казалось, вот-вот заденут верхушки деревьев.

И вдруг все стихло: в наступление пошла пехота.

В лесу, где расположились тыловые части дивизии, остались одни часовые. В эти грозные минуты каждого тянуло туда, к передовой, где вслед за огневым валом нашей артиллерии шли в бой полки.

Сотрудники редакции еще ранним утром ушли в ту сторону, где полыхало багровое зарево, — они должны были сегодня же написать о сражении в газету. Все работники типографии тоже куда-то исчезли.

Женя пошла в штаб. Но и штаба уже не было — он двигался вслед за наступающими частями, и на месте его палаток остались лишь вырытые в земле квадратные ямы со ступеньками. Никого не осталось и в зеленом фургоне дивизионного клуба — на время боя работники его превратились в санитаров и помогали выносить раненых из-под огня.

Напряженно всматривалась Женя в алевшее зарево, которое медленно отодвигалось все дальше и дальше на запад. Там в бой за Родину, за партию сейчас шли солдаты и офицеры, которых она знала по именам, с которыми, может, вчера тут, в лесу, вместе сидела у костра… Нет, больше она не в силах была оставаться одна в этом вдруг затихшем, безмолвном лесу. Она тоже должна быть со всеми, должна знать, что происходит сейчас там, на передовой.

Женя поправила сбившуюся пилотку, подтянула ремень и пошла в медсанбат, палатки которого виднелись неподалеку.

Ее здесь хорошо знали.

«А, это ты, Катюша! — кивнула ей бойкая черноглазая медицинская сестра Соня. — Иди к выздоравливающим». И сразу же забыла о ней, отвернулась.

Соня стояла возле зеленой санитарной машины с большим красным крестом и отдавала распоряжения санитарам, которые выносили оттуда раненых. Из операционной палатки показался высокий сухощавый врач. Соня подошла к нему и, указывая на раненого, которого санитары вынесли последним, тихо проговорила.

«Очень тяжелый… потеря крови…»

«Оставить на носилках! — отрывисто бросил врач. — Немедленно сделать…»

Сложных медицинских названий Женя не поняла.

Санитары осторожно опустили носилки и пристроили их возле высокой ели. Женя пристально всматривалась в бледное лицо раненого. Оно казалось знакомым.

Это был лейтенант, дядя Миша! Перевязанный, в окровавленной, распоротой по швам гимнастерке. И на ней неярко блестел орден Отечественной войны.

Дядя Миша тоже узнал девочку.

«Катя…» — еле слышно прошептал он синими губами.

Она села на траву около носилок.

Дядя Миша сказал:

«А к маме ты все равно зайди. Обязательно…»

Женя решила, что он бредит.

«Дядя Миша, мама далеко, ее тут нету. Вот вы поправитесь — и поедете к ней в Москву».

И осторожно погладила его руку.

Дядя Миша открыл глаза и тихо произнес:

«Нет, в Москве мне больше не бывать… Катюша, ты вот что… Сними, сними орден… Отдашь его матери…»

Женя испугалась:

«Что вы, дядя Миша, да мы в Москву вместе поедем!»

А он все свое:

«Нет, я не увижу Москву. И ты к маме зайди, непременно зайди. Ей легче будет от тебя узнать…»

Говорить ему было трудно, и он замолчал. Потом сказал еле слышно:

«Не забудешь? Чистые пруды, двенадцать «а», Токарева Анна Ивановна. Ее там все знают».

Женя стала снимать орден, а руки не слушаются…

Потом пришли санитары и унесли дядю Мишу. Женя знала, что его должны оперировать, и пошла к операционной палатке. Она долго напрасно ждала: дяди Миши все не было. А потом выбежала Соня, черные глаза ее были заплаканы.

«Молоденький такой… мальчик совсем…» — проговорила она, ни к кому не обращаясь, и закрыла лицо платком.

Женя бросилась к ней:

«Ну как? Что?»

Соня вытерла слезы:

«Кончился».

И вернулась в палатку.

А Женя вынула из кармана своей гимнастерки орден Отечественной войны. Как только поедет она в Москву, так сразу же зайдет к Анне Ивановне Токаревой, Чистые пруды, двенадцать «а». Никогда она этого адреса не забудет…

— Только я вот когда в Москву приехала…

Женя замолчала. Старушка смотрела прямо перед собой. Глаза ее были сухи. Рука судорожно мяла синюю кайму скатерти.

— А у тебя что же, родственники в Москве? — спросила немного погодя старушка.

— Нет, я в детском доме живу.

Токарева вздохнула:

— У чужих, говоришь… Вот оно что… Родных, значит, ни души?

— Сестра у меня осталась.

И Женя рассказала про Зину и про советы Вали из справочного бюро. Видно, такой уж день выдался у Жени — не могла она больше молчать!

— Покажи-ка, что это еще за адресные карточки?

Женя развернула пакет.

Старушка надела очки, стала рассматривать открытки.

— Найдем твою Зину! — отрезала она и сдвинула очки на лоб. — Вместе будем искать. Ты карточки надписывай, а я в управление схожу. Весь свет обшарим, а Зину найдем!

Тут в комнату вошел стриженый загорелый мальчик.

«Дяди Миши братишка», — подумала Женя — так мальчик напоминал знакомого ей лейтенанта.

— Футболист он у меня, — отрекомендовала старушка и показала на его сбитые, в ссадинах колени. — Хомич с Чистых прудов.

«Хомич» нахмурился, кивнул Жене. Быстро прошел к окну и стал рыться в ящике, где лежали какие-то гвозди, отвертка, сломанный фарфоровый изолятор.