Она говорила это совершенно серьезно, без малейшей шутки или насмешки, тоном глубокого убеждения. Потом скрестила руки на груди и, не отрывая взгляда от потолка, стала тихонько напевать песенку из «Десяти дочерей на выданье». Марта посмотрела на нее с изумлением.

Скоро Каролина перестала напевать, переменила позу и, опершись локтями на колени, подперев ладонями щеки, наклонилась к подруге.

— В конце концов, когда судишь о людях, — сказала она все тем же рассудительным тоном, — надо учитывать их привычки, взгляды на жизнь. Если бы, например, цвета белый и черный обладали способностью мыслить и чувствовать, то первый, привыкнув к главенству, которое за ним признали люди, вполне мог бы вообразить, что черный цвет на то и создан, чтобы доставлять ему, белому, всевозможные удовольствия, забавы и развлечения. Главную роль в человеческих отношениях играет разница положений, а между мною и паном Эдвардом разница была огромная…

— Конечно, — с живостью перебила Марта, — он был богатый человек, а ты — бедная девушка, но разве богатство дает право издеваться над теми, кто его не имеет?

— Отчасти дает, — ответила Каролина. — Но не о богатстве и бедности я думала, говоря о разнице между людьми. Если бы я была не бедной женщиной, а бедным мужчиной, пан Эдвард, у которого много хороших черт, никогда не позволил бы себе оскорбить меня и причинить зло. Никакой богатый мужчина, если это благородный человек, не обидит и не оскорбит бедного мужчину; если бы он поступил так, это бросило бы на него тень и его бы строго осудили в обществе. Но я не мужчина, а женщина; а обида, нанесенная женщине, такая, какую мне нанес Эдвард, совсем не то, что обида, нанесенная мужчине. Ca ne tire pas á consequence[30]. Напротив, это создает мужчине лестную репутацию, называется успехом, мужской доблестью, делает молодого человека интересным. «Молодчина Эдвард!», «Ну, и сердцеед!», «Родился в сорочке», «Везет же ему в любви!», «Ему ничего не стоит вскружить голову девушке!» и так далее и так далее. Каждому человеку, дорогая моя, очень приятно, когда его хвалят, а осуждения он боится, как огня. Множество людей не делают подлостей только потому, что боятся осуждения, и делают добрые дела в надежде на похвалу. Пану Эдварду я нравилась, и не удивительно: мне тогда было восемнадцать лет, я была красива… И он, не сдерживая себя, поступал так, как ему было приятно, и в этом тоже не было ничего удивительного: он хорошо знал с детства, что это — его неотъемлемое право, и, если он им не воспользуется, его назовут в те разиней и простофилей, а если воспользуется, то стяжает лавры победителя женских сердец, «интересного» юноши. Он поступил так, как поступил бы на его месте всякий другой, поэтому я не имею к нему никаких претензий, даже наоборот — я благодарна ему… Он толкнул меня в жизнь, благодаря ему я научилась понимать ее законы.

Она протянула руку к столу, взяла с хрустального блюдца засахаренный лепесток розы и, покусывая его белыми зубами, опять сильно нажала маленькой ножкой на вышитую шерстью собачку. Качалка пришла в движение. Глаза Каролины, медленно переходившие с предмета на предмет, в этот миг сверкали, как бриллиант на ее пальце, искрились радужным блеском, как лед на солнце.

А глаза Марты, устремленные на лицо подруги детства и юности, были задумчивы и полны мучительного беспокойства.

— Он толкнул тебя в жизнь, говоришь ты, — медленно сказала она упавшим голосом. — Но разве это благодеяние? Жизнь для бедной женщины так страшна… Он раскрыл перед тобой ее законы? Не те ли законы, которые разверзают между женщинами и мужчинами бездонную пропасть, — а ведь женщина такой же человек! Это ужасные законы! Не бог их создал, их создали люди…

— Да нам-то какое дело? — воскликнула Каролина. — Бог ли их создал, или люди, — они существуют, эти законы, и они говорят мужчине: «Ты будешь учиться, работать, добывать и наслаждаться», а женщине: «Ты будешь игрушкой для развлечения мужчин!» Эти божеские или человеческие законы мы должны знать для того, чтобы не терзаться напрасно, не тратить молодость на попытки поймать неуловимые солнечные лучи; не надо хотеть того, что существует не для нас, иначе, в погоне за добродетелью, любовью, уважением людей и другими прекрасными вещами, умрешь с голоду…

— Да, — едва слышно проговорила Марта, — не умереть с голоду — вот высшее счастье, о котором может мечтать, на какое вправе рассчитывать бедная женщина!

— Ты так думаешь? — протяжно спросила Каролина и, указывая на окружающие предметы тем пальнем, на котором сверкал бриллиант, добавила: — Однако… смотри! Погляди вокруг!..

Марта не посмотрела. Она открыла рот, чтобы задать какой-то вопрос, но не задала. Обе женщины довольно долго молчали. Каролина, покачиваясь в кресле, грызла конфету за конфетой и смотрела в лицо Марте, а та сидела в глубокой задумчивости, опустив глаза и подперев голову рукой.

— А знаешь, Марта, — прервала молчание Каролина, — ведь ты настоящая красавица! Какой рост — ты по меньшей мере на полголовы выше меня! Нужда тебя еще не обезобразила; правда, сейчас розовый отблеск огня делает тебя красивее, потому что румянец на щеках очень хорошо сочетается с твоими черными волосами! А какова бы ты была, если бы вместо этого некрасивого, порыжевшего платья надела что-нибудь яркое, изящно сшитое, если бы вместо гладкого полотняного воротничка украсила шею кружевом, сделала прическу повыше и украсила ее алой розой или золотыми шпильками… Ты была бы просто очаровательна, дорогая, и стоило бы тебе появиться несколько раз в ложе бель-этажа на премьере модной комедии, чтобы вся молодежь Варшавы завопила в один голос: «Кто она? Где живет? Позволит ли она нам сложить к ее ногам дань восхищения?..»

— Каролина! Каролина! — прервала Марта, выпрямляясь и окидывая подругу полным изумления взглядом. — К чему ты говоришь все это? Ты забываешь о том положении, в котором я нахожусь, о моей вдовьей скорби и материнских заботах? К чему мне красота? К чему богатые наряды?

— К чему? К чему? Ого!

Эти восклицания перемежались смехом, таким же отрывистым, как они.

Наступило молчание, на этот раз более продолжительное.

— Марта! Сколько тебе лет?

— Недавно пошел двадцать пятый.

— А мне двадцать четвертый. Значит, я моложе тебя на год, — а насколько опытнее! Насколько я дальше пошла и большего достигла в жизни, чем ты, бедная жертва иллюзий и самообмана!

Они снова помолчали. Наконец Марта с выражением решимости подняла голову.;

— Да, Каролина, я сама вижу, что ты, должно быть, опытнее меня и большего добилась. Ты богата и не беспокоишься, вероятно, о завтрашнем дне; если бы у тебя, как у меня, был ребенок, тебе не пришлось бы оставлять его на попечении чужих людей и смотреть, как он у тебя на глазах слабеет, бледнеет, тает… Я знаю тебя с тех пор, как себя помню; наше детство и юность проходили рядом, и мы любили друг друга… И все же я до сих пор не решаюсь спросить тебя, откуда у тебя это богатство, каким путем удалось тебе вырваться из нужды, из нищеты, о которой ты упоминала в разговоре… Я не решалась спросить тебя об этом, потому что заметила, что тебе неприятны мои расспросы, но, прости меня, Каролина, это нехорошо с твоей стороны!.. Подруге детских игр, которой ты еще не так давно поверяла свои юные мечты, ты должна сказать, как тебе удалось победить рок, который на каждом шагу преследует бедную женщину, и угнетает ее… может быть, это и мне поможет найти дорогу в жизни, прольет какой-то свет…

— Да, прольет, прольет, несомненно прольет яркий свет, который озарит твой путь! — подхватила Каролина. Глаза ее снова стали похожи на льдинки, мерцающие радужным блеском, по губам скользила усмешка, но голос звучал спокойно и уверенно.

Марта продолжала:

— Когда я, совершенно одинокая, начала бороться за существование свое и ребенка, мне сказали, что женщина только тогда сможет выйти победительницей из этой борьбы, если она в совершенстве изучила какую-нибудь специальность или обладает подлинным талантом… А у тебя была какая-нибудь специальность, Каролина?