Когда Марта оказала «приду», Олесю неудержимо захотелось высоко подпрыгнуть и закричать: «Ура!» Однако он не сделал ни того, ни другого, только отступил назад и щелкнул пальцами. Черные глаза его горели, как раскаленные угли, и были прикованы к бледному лицу Марты, которое сейчас осветила улыбка. Когда молодая женщина ушла, веселый Олесь обернулся к своей приятельнице:

— Клянусь жизнью, никогда я не видел такого милого, такого привлекательного создания! Как идет к ней даже этот омерзительный платок!.. Я одел бы ее в атлас, в бархат, в золото…

Пани Каролина подняла вдруг голову и посмотрела в разгоряченное лицо молодого человека.

— В самом деле? — спросила она, растягивая слова.

— Да, — ответил Олесь, многозначительно глядя ей в глаза.

Женщина в атласе засмеялась холодным, отрывистым смехом.

Зимний день близился к концу… В гостиной, окнами выходившей на Крулевскую улицу, в камине за железной решеткой искусной работы пылал уголь, распространяя вокруг приятную теплоту.

У камина стояла кушетка, обитая тёмнокрасным штофом, и низкое кресло-качалка, покрытое цветистым ковром, со скамеечкой для ног, на которой, была вышита шерстью длинноухая охотничья собака.

На кушетке полулежала стройная женщина в черном платье, обшитом внизу траурной белой каймой.

На качалке, вытянув маленькие ножки в изящных туфельках, покачивалась другая женщина — в модном платье из фиолетового атласа, богато отделанном бархатом и бахромой того же цвета, в белоснежном воротничке тончайшего полотна, заколотом большой, оправленной в золото камеей; светлые, слегка припудренные волосы были высоко зачесаны над лбом и длинными локонами спадали на плечи, шею, грудь. Белые ручки, полускрытые манжетами, лежали на атласном платье, и на пальце сверкало большим бриллиантом единственное, но очень дорогое кольцо.

Гостиная, в которой сидели обе женщины, была невелика, красиво убрана. Шелковые портьеры закрывали два больших окна и высокие двери; в большом зеркале отражались расставленные у стен низенькие, мягкие кресла, на камине стояли большие бронзовые часы, а на столах и столиках — хрустальные вазы с цветами, серебряные безделушки, резные бомбоньерки и канделябры. В раскрытую дверь видна была погруженная в полумрак смежная комната с пушистым ковром на полу, с круглым полированным столом посредине, над которым висела большая лампа с абажуром из розового стекла. Тепличные цветы наполняли маленькую квартирку нежным ароматом. Около камина, отгороженного зеленым экраном, стоял стол с фарфоровым сервизом и остатками ужина.

Женщины у камина молчали. Лица их, освещенные розовым отблеском углей, сильно отличались друг от друга.

Марта положила голову на диванную подушку, глаза ее были полузакрыты, руки бессильно лежали на черном платье. Впервые после многих месяцев она сегодня поела вкусно и досыта, впервые сидела в теплой комнате, среди красивых, со вкусом подобранных вещей. Теплота и нежный аромат цветов пьянили ее, как вино. Только теперь она почувствовала, как утомлена, сколько сил отняли у нее холод, голод, тоска, гол пения и борьба.

Полулежа на мягком диване, согретая теплом, ласкавшим ее иззябшее тело, она дышала медленно и глубоко. Глядя на нее, казалось, что в голове ее замерли, все мысли, что она отогнала все назойливые заботы и горести и, зачарованная тишиной, ароматом, прелестью этого рая, в котором она очутилась, отдыхала, прежде чем снова сойти в мрачные глубины ожидавшей ее действительности.

Каролина широко открытыми глазами внимательно и пытливо смотрела на подругу. На ее белых щеках играл свежий румянец, губы напоминали кораллы, а темные живые глаза молодо блестели. И все же Каролина выглядела не очень молодой. Все в ней было молодо и (по крайней мере на вид) безмятежно, кроме лба. На этом лбу опытный наблюдатель сумел бы прочесть длинную и неоконченную еще историю сердца, а может быть, и совести. По сравнению с лицом, молодым, свежим и красивым, лоб казался увядшим, почти старческим. Он был изрезан едва заметными, но частыми поперечными морщинками, и между темными бровями навсегда залегла глубокая складка. Несмотря на свежесть щек и губ, блеск глаз и богатый наряд Каролины, ее лоб мог вызвать у внимательного и вдумчивого физиономиста три чувства: недоверие, любопытство и сострадание.

Несколько минут длилось молчание. Марта первая прервала его. Она подняла голову с подушки и, глядя на подругу, сказала:

— Твой рассказ, Карольця, сильно удивил меня. Кто бы мог подумать, что пани Герминия поступит с тобой так жестоко! Ведь она воспитала тебя и, кажется, она тебе близкая родственница…

Каролина откинулась на спинку кресла и, нажав сильнее маленькой ножкой на вышитую собачку, стала раскачиваться быстрее. С легкой улыбкой на губах, устремив глаза в потолок, она заговорила:

— Близкой родственницей пани Герминия мне не была, но, несмотря на дальнее родство, мы носили одну фамилию. Этого было достаточно для гордой, богатой дамы, и она воспитала меня, сироту, в своем доме и держала меня на положении компаньонки. Она действительно оказала мне большое благодеяние, и, как бы потом ни сложилась мои жизнь, я могу гордиться тем, что воспитывалась вместе с любимыми собачками известной в большом свете пани Герминии!.. Воспитывали меня и собачек одинаково, и образ жизни их мало чем отличался от моего: и я и они спали на мягких подушках, бегали по навощенным паркетам, лакомились отборной едой, и единственная разница между нами была та, что они носили шелковые попонки и золотые ошейники, а я шелковые платья и золотые браслеты, что они остались жить в этом раю, а меня пани Герминия изгнала оттуда, как ангел мести и гордыни…

Тут женщина в фиолетовом платье снова засмеялась своим резким, отрывистым смехом. Этот смех так же не соответствовал ее наружности, как и морщины на увядшем лбу, и также вызывал к ней недоверие или сострадание. Марта, видимо, испытывала последнее.

— Бедная Каролина, — сказала она, — немало ты, должно быть, натерпелась, оказавшись одинокой, без всяких средств к существованию…

— Прибавь к этому, моя дорогая, — с несчастной любовью в сердце! — воскликнула Каролина, все еще глядя в потолок. — Да, — она выпрямилась и перевела взгляд на Марту, — я любила по-настоящему, безумно любила сына пани Герминии, того пана Эдварда (ты его, верно, помнишь), который пел так нежное «О ангел, слетевший на землю!» У него были бирюзовые глаза, и мне казалось, что они смотрят мне прямо и душу… Да, я очень его любила… я имела глупость влюбиться в него.

Все это она говорила шутливым тоном и при последних словах разразилась громким, раскатистым смехом.

— Да, — говорила она сквозь смех, — я была такая дурочка… любила!., о! до чего же я была глупа!..

— А он? — с грустью спросила Марта. — Он любил тебя тоже по-настоящему? Как же он поступил, когда его мать выгнала тебя из дому, обрекла на нищету, одиночество и скитания?..

— Он? — с преувеличенным пафосом отозвалась Каролина. — Он целый год смотрел на меня своими прекрасными бирюзовыми глазами так, словно хотел проникнуть в глубину моей души; пел за фортепиано романсы, от которых у меня таяло сердце, пожимал мне руку во время танцев, потом покрывал мои руки поцелуями и клялся небом и землей, что будет любить меня до гроба. Он посылал мне из одной комнаты в другую пламенные и красноречивые послания. А когда его мать случайно перехватила одно из этих писем и приказала мне идти куда глаза глядят, он поехал, на масленицу в Варшаву и, встретив меня там на улице, голодную, несчастную, чуть ли не в лохмотьях, покраснел, как пион, опустил глаза, прошел мимо, будто не узнав меня, а несколько дней спустя в костеле… перед алтарем поклялся в вечной любви и верности красивой наследнице большого состояния… Вот как он любил меня и как поступил со мной…

Каролина снова засмеялась, но на этот раз как-то очень уж коротко.

— Негодяй! — тихо сказала Марта.

Каролина пожала плечами.

— Ты преувеличиваешь, моя дорогая, — сказала она совершенно равнодушно. — Негодяй? Почему? Не потому ли, что он воспользовался тем правом, которое дано ему и всем ему подобным? Не потому ли, что для забавы он избрал себе бедную девушку, настолько глупую, что она поверила в его любовь? Нет, дорогая, пан Эдвард, конечно, не святой и не герой, но напрасно ты его называешь негодяем. Он делал только то, что вполне дозволено в свете; он пользовался своим правом быть таким, как все молодые, да часто и немолодые мужчины.