Воздух пьянит меня. Я ложусь под березой, и вся моя аудитория, как по команде, останавливается, расположившись вокруг меня живописным кольцом. И шумный зеленый орешник, и веселое войско белых берез, и краснокорая толпа меланхолических сосен…

Легкая усталость смежила мне веки. Почему-то припомнился обгорелый портрет уродливой барыни. Зашумели сосны: «Баю-баю». Потом мне слышится или снится, будто прилетел какой-то крылатый музыкант, кашляет среди веток орешника, шуршит листами нот… «Лесную балладу! Лесную балладу!» — шумят вокруг. И находит он в нотах старинную «лесную балладу» и начинает наигрывать на струнах что-то неясное о двух нареченных… Одна — барыня, а другая — крепостная.

Внезапно я стряхиваю с себя грезы и сонные виденья, как женщина кисейную наколку. «А слышал я сегодня вовсе не граммофон!» Даже вскочил. Пришли в голову слова Морозихи: «Вы не из боязливых?» Припомнил, что звуки следовали за порывами ветра, как будто их приносило бурей. Нет, нет! Совсем не граммофон! И не похоже! Да и кой чорт в такую грозу станет заводить этот дурацкий граммофон? Нет, тут что-то другое!..

Так вот…

Когда я вернулся к Морозам, солнце уже село. Лес темнел. Во дворе под старой сосной пылал костер, варился в старинном чумацком казане ужин. Члены Морозовой семьи, все в праздничной одежде, находились тут же, во дворе. Морозиха возилась у костра. Мороз с дочерью и сыном сидели на завалинке и что-то таинственно говорили о поджогах. При виде меня они прервали беседу.

— А мы уже думали, не заблудились ли вы где-нибудь в лесу, что так долго вас нет. Присаживайтесь к нам!

Из сеней старого дома выползла какая-то похожая на привидение фигура, в полинялой плахте, с растрепанными волосами.

— А вот и бабуся вышла, — промолвила Морозиха, — Хочет тоже поглядеть, как паны будут гореть.

— Ага, — вспомнил Мороз, обратившись ко мне, — так расскажите же нам, какой там вы слышали ночью граммофон.

Захихикал смешливый мальчишка. Сдержанно засмеялась Морозиха, стыдливо усмехнулась хмурая красавица-дочка. Повидимому, эта история была им вполне понятна.

Я начал было рассказывать. Мороз торопливо перебил меня:

— Да это, видите, такое дело… — И он рассказал: в той комнате, где я спал, возле печи, за тоненькой перегородкой, есть маленькая клетушка, в которой спит эта самая бабуся. Ей почти сто лет. Во время крепостного права панна измывалась над ней, и вот она до сих пор спросонок пугается. Кричит, причитает, особенно в бурю… На помощь зовет.

Мальчик:

— Чуть ветер зашумит — они и начинают. Ветер сильней — и они сильней. А иногда еще примутся петь, как в театре.

— Вот этот самый граммофон ночью вы и слышали, — добавил Мороз. Все снова улыбнулись.

Я взглянул на старуху. Алые отблески костра освещали до мельчайших черточек ее лицо. Она сидела на пороге и расчесывала волосы. Я бы никогда не сказал, что ей было около ста лет. Волосы у нее были пышные, волнистые и не седые, а какого-то рыжеватого цвета, точно вылинявшие. Румянец на щеках густой, яркий, хоть и старческий, а движения — живые, энергичные, как у молодой. Странными казались только словно ледяные глаза и длинные, белые, как снег, столетние ресницы.

Расчесывала она свою роскошную косу с гордостью, как юная красавица.

«Что это? Кокетничает?» — пришло мне в голову.

Морозиха угадала мою мысль.

— Бабуся у нас, видите ли, еще в девках, все еще жениха поджидает. Не слыхали — не звала ли она вчера спросонок Демка́?

— Как же, слышал! А кто этот Демко́?

— Это же ее суженый, который когда-то против панны бунт на ярмарке учинил.

— Это, может быть, тот самый бунт, о котором вы вчера начали было рассказывать?

— Вот же вчера я хотела вам рассказать, да гром перебил.

Я стал просить, чтобы она рассказала сейчас. Морозиха не долго колебалась. Она перестала подкладывать в огонь щепки, уселась поудобней и начала со следующего предисловия:

— Теперь нашу бабулю называют ведьмой, а смолоду она была красавица. К тому же певунья, в панском театре пела. А ведьмой ее стали называть за то, что начала людям гадать на картах. Сперва к ворожейкам ходила, про своего Демка́ гадала, а потом и сама научилась… А от нее и я уже малость переняла.

— Да ты уж об одном говори, а то сразу хочешь обо всем, — недовольно произнес Мороз.

— Да, это я так… к слову пришлось, — продолжала она спокойно, уверенно, точно пела песню.

Смерклось. Над темным лесом вспыхнула вечерняя заря, точно над лесной чащей взлетел цветок горицвета. Бледнорозовые отблески упали на белую стену под стрехой, в темных окнах, точно вода в колодце, заискрились стекла. Сгустились тени между деревьями, ярче запылал огненный терновник, насторожились, любопытствуя, ветки.

Старуха все время прислушивалась, будто проверяя рассказчицу и покачивая иногда головой. Все сдвинулись тесней.

Постепенно приподнималась завеса над загадками вчерашней бурной ночи, и на свет выступила одна из забытых драм из времен крепостного права. Конец ее, прервав рассказ, неожиданно разыгрался здесь, в лесу. Морозиха рассказывала эту быль. Начало было такое:

— Когда бабуся была молодой, ей полюбился какой-то парень гончар. Она была крепостная, — пела в господском хоре. Он — родом из казаков, ему полагалось дать за нее выкуп. Ходит она в венке да в лентах с подружками, поют, на свадьбу приглашают. Под Илью это было. В местечке в это время собиралась ярмарка. А на ярмарке барской дворни — что маку в огороде. И казаков и крепостных. Пошла и невеста со своими подружками на ярмарочное гулянье.

…А каждый год к ярмарке съезжались к господам гости. Господа для них разбивали на ярмарке шатер и в нем пировали вместе с гостями.

В том году на ярмарке, в шатре, пьянствовали офицеры. Как раз в то время стояли в местечке уланы. И гостил у господ тогда пожилой барчук из соседнего имения, родом из панов Скоропадских, считался он женихом этой панны.

Пьянствуют в шатре офицеры, и он вместе с ними. Вдруг услыхали — подружки свадебные песни поют. Вышли поглядеть на невесту. Пошел и он. Едва на ногах держится — пьяный. Увидел невесту — угощать. Она не пьет. Зовет в шатер петь — не хочет. Хвать за руку, силой тащит…

— Бабуся! — прервав рассказ, обратилась к старухе Морозиха, — как в точности это было тогда: вырвались вы от него или оттолкнули так, что он кубарем полетел?

Старуха энергичным жестом показала, что она отпихнула барчука. Морозиха продолжала:

— Бабуся была девка с характером, а к тому же считала себя уже не крепостной — в шутку этого не приняла и толкнула того придурковатого барчука так, что он посреди ярмарки так и хлопнулся на землю. Молодежь — смеяться: «Что, поймал? Ты думал, она тебе все еще крепостная? Кушай на здоровье!» Но вот старшие подмигивают бабусе: «Беги, девка, а то будет тебе свадьба!» Бабуся не из трусливых: «А чего мне бежать, коли я уже вольная?» Вдруг из-за спины — сама панна: «Вольная, да не совсем! Будешь, верно, девка, ты тогда только вольной, когда…»

Морозиха внезапно смолкла, точно у нее язык отнялся.

Смотрим: в чем дело? А она незаметно кивнула в сторону старухи.

— Слышите, клянет! Панну проклинает…

Старуха действительно в этот момент плевалась и шептала какие-то проклятия:

— «Пока солнце светит, чтоб ни тебе, ни твоему племени не было ни счастья, ни семени за то, что век мой напрасно загубила…»

Грустно улыбаясь, с глубоким вниманием прислушивалась Лукера к этим проклятиям. Мы нетерпеливо требовали от нее продолжения прерванного рассказа:

— Ну? Ну?

Она вздохнула, покачала головой, с усилием оторвала взгляд от старухи и начала снова:

— «Вольная, говорит, да не совсем. Будешь, девка, вольной, когда на камне рожь уродится. Довольно с тобой нянчиться…» Катерина Романовна, вот та самая ведьма, чей портрет вы видели. Не успела опомниться бабуся, как беда пришла. Не заметила, как в коляске подъехала панна. Обратилась к своей дворне: «Возьмите, говорит, придержите-ка эту красавицу! Больно она стала важничать». Подружки, почуяв беду, вмиг врассыпную, невеста за ними, барская челядь — за невестой.