— Да, так я согласился войти с ним в долю и теперь время от времени получаю телеграммы о том, что на мое имя переведена такая-то сумма в такой-то нью-йоркский банк. У нас условный шифр, и он сообщает: «Мафусаилу исполнится 70 в ноябре». Это значит, что курс марки будет 70 по отношению к доллару через три месяца. Он, видишь ли, давно уж предсказывал, что настанет день, когда за доллар будут давать столько марок, сколько лет Мафусаилу! Ты следишь за курсом?

— Время от времени, я ведь знаю, что это тебя интересует.

— Робин, по видимому, в самом деле имеет какие-то секретные сведения. Доллар стоил четыре марки до войны, а теперь за него дают шестьдесят три. Он говорит, что обратного движения не будет.

— Я думаю, немцам только и остается, что печатать деньги.

— Смысл тот, — сказал Робби, — что этим способом они уменьшают государственный долг. Легкий «выход» для господ социал-демократов.

— Я получил письмо от мальчиков, — заметил Ланни. — Им очень нравится жить в Берлине, от города они в восторге, и Ганси будет учиться у лучших профессоров Берлинской консерватории.

— Если дело пойдет так, как предсказывает этот хитрец, ему скоро будет принадлежать полгорода.

— Боюсь, что немцам это не понравится, — с сомнением заметил Ланни. — Они называют таких людей «шиберами».

— Что же, если имущество продается, так он имеет право его купить. Ну, а если станет «жарко», он может вернуться в Голландию.

Ланни рассказал о своей поездке в Женеву и о том, что он там узнал. Робби ответил, что ничего не имеет против Лиги, поскольку это — попытка Европы самой справиться со своими трудностями; к тому же Лига все равно недолговечна: как только возникнет действительно важная проблема, державы начнут из-за нее драться; этим своим правом они ни за что не поступятся.

Для Робби главное было в том, чтобы США не ввязывались в эти миротворческие затеи; и тут он был весьма удручен, ибо новый президент, на которого он возлагал такие надежды, уже капитулировал перед всякими пацифистами и любителями совать нос в чужие дела — он решил созвать в Вашингтоне в день перемирия Международную конференцию по ограничению морских вооружений.

Для главного представителя фирмы Бэдд, так щедро финансировавшего предвыборную кампанию, это было настоящее предательство. Робби Бэдд был слишком тактичный человек, чтобы сказать кому бы то ни была, даже своему сыну: «Это на долгие годы лишит меня шансов на прибыль», он сказал — Америка потеряет возможность создать мощную военную промышленность. Англия и Франция обведут нас вокруг пальца, они заключат между собой соглашение, чтобы сделать нас слабыми именно там, где мы должны быть особенно сильны; мы будем свято блюсти свои обязательства, а потом, когда уж будет поздно, убедимся, что они-то от своих отлынивают.

— Что, по-твоему, побудило к этому Гардинга? — спросил сын.

— Предложение исходило из Лондона. Оно популярно — ведь люди по горло сыты войной и хотят принять меры против нее, об этом можно услышать в самых неожиданных местах. Преподобный Садлбек произнес по-чти пацифистскую проповедь. Я ее не слышал, но все говорят.

— Воображаю, какой удар для дедушки.

— У нас было столько землетрясений, что мы уж не замечаем отдельных ударов. Ты даже не представляешь себе, что у нас делается. Эти события в России свели с ума наших агитаторов; в Нью-Йорке они горланят на всех перекрестках.

— А в Ньюкасле?

— Ну, туда мы их не пускаем. Но они действуют в подполье; таких подпольщиков сотни, по словам отца. В один прекрасный день у нас будет стачка, но вряд ли сейчас, когда так много безработных.

Ланни не рассказал отцу, что и сам он якшался с врагами общественного порядка. Ему хотелось бы знать, заметил ли Иоганнес Робин, что его сыновья интересуются революционными идеями, не говорил ли он Робби, что мальчики познакомились с «красным» братом Бьюти? По видимому, нет, не говорил, и Ланни не стал затрагивать эту тему; он наперед знал все, что скажет на это отец, — а если ты одну и ту же проповедь слышал много раз, то тебе не интересно слышать ее снова, особенно, когда в ней тебе велят не делать того, что тебе может быть захочется сделать.

Вот уже три года, как правители Англии, Франции и Германии тянули каждый в свою сторону, истощая свои страны и ничего не выигрывая. И теперь, волею судеб, они очутились в Каннах — у самого порога мисс Эмили Чэттерсворт и в двух шагах от цветочных клумб Бьюти. Французский министр иностранных дел уже много лет был завсегдатаем в салоне Эмили. Бьюти была знакома с секретарем Ллойд Джорджа — Филиппом Керром, будущим маркизом Лотианом, а Ланни встречался с Ратенау, который возглавлял немецкую делегацию. Не рука ли провидения указует двум лэди, полуамериканкам, полуфранцуженкам, чтобы они взяли на себя заботу о Каннской конференции и привели в некоторый порядок европейские дела?

Для заседания был отведен морской клуб, одноэтажное здание с лепными украшениями, с великолепным фасадом и изысканным убранством внутри. Здесь прозвучат громкие речи, люди с черными ящиками будут отщелкивать снимки, журналисты — всюду совать свой нос и вымаливать крохи информации. Но кто думает, что здесь будет проводиться настоящая работа, тот не знает, что такое «высокие сферы». Когда стихнет шум и все эти толпы разойдутся, государственные деятели ускользнут в какое-нибудь тихое убежище, где грациозная хозяйка подаст им чай с миниатюрными сандвичами и одним своим присутствием успокоит их оскорбленные чувства. Здесь они будут любезно разговаривать друг с другом, ссылаться на оппозицию у себя дома и невозможность сохранить свой пост, сделай они слишком много уступок, — так что будьте любезны отдайте нам вот эту полоску пустыни или скиньте какую-нибудь тысячу миллионов со счета репараций!

Бьюти и Эмили всю свою жизнь вооружались для такого рода деятельности. Они знали слабые струнки каждого из этих пожилых джентльменов. Они слышали, как без конца обсуждались все эти проблемы, и хотя они не понимали их, все же могли толковать о них, делая вид, что понимают. Бьюти и Эмили дополняли друг друга, так как Эмили умела разговаривать с людьми образованными и учеными, а Бьюти знала, как обращаться с капитанами нефтяной и военной промышленности, с финансистами. Курт мог многое рассказать о Германии, мог содействовать разрешению труднейшей задачи: заставить англичан и французов, в особенности последних, завязать личные связи со своими бывшими врагами.

Мари де Брюин тоже была допущена к участию в заговоре. Мари далеко не так жаждала встретиться с немцами, как обе американки, но она видела, что те увлекаются задуманной авантюрой и втягивают в нее податливого Ланни; и она была слишком умна и слишком влюблена, чтобы разбивать планы его матери. И, наконец, приехали Рик и Нина. В Бьенвеню строился новый флигель, и гости должны были в нем поселиться. Для Рика было необычайной удачей очутиться в самой гуще крупных событий, и притом без всяких дорожных издержек. Нина мало смыслила в политике, но она была матерью двух младенцев, которых растила отнюдь не для солдатской доли, и весь престиж, который она могла иметь как жена будущего баронета, она готова была употребить для того, чтобы уговорить английских дипломатов в свою очередь уговорить французских дипломатов встретиться за чашкой чая с немецкими дипломатами.

Новая вилла не была готова во-время. Какой подрядчик когда-либо соблюдал сроки? Когда приехали Помрой-Нилсоны — инвалид-муж, его веселая молодая жена, два младенца и няня, — их пришлось на несколько дней устроить в отеле, пока в доме не выветрится запах краски. Затем надо было повесить занавеси, привезти из Канн и разместить мебель. Большое удовольствие обставлять дом, но двум женщинам трудно договориться, куда поставить стул или кресло, а некоторые женщины никак не договорятся даже сами с собой. Они то и дело меняют свои решения и ставят стол то у стены, то среди комнаты. Если муж — писатель, ему нет дела, где будет водворен этот проклятый стол, только бы застать его на том же месте в следующий раз, когда он войдет в комнату, и он хотел бы втолковать домашним, что если они навели порядок у него на столе, то тем самым они только отняли у него возможность что-либо найти.