Неоккупированной страны с каждым днем оставалось все меньше и меньше.

— В окопах нам угрожала смерть, и здесь нам грозит смерть, да еще голодная смерть. Теперь я могу свободно выбирать, что лучше: там помирать или здесь!

— Эх, товарищи, горькая наша доля!

— Мы своей революцией гордимся, а что она нам принесла? Только то, что, мы теперь имеем право кричать: «Да здравствует революционное правительство!» А что нам дало это правительство? Хочет оно нам помочь?

— Хочет-то хочет, да нечем.

— Как нечем? Пусть правительство отдаст нам одну какую- нибудь улицу, где живут богачи. На одной только улице мы найдем достаточно, чтобы и самим разбогатеть и правительство обогатить.

— Ну, братцы, грабеж — это тоже не дело.

— А много ты добьешься своими криками в честь правительства?

— Бояр-румын да чехов надо же выбить из страны!

— Ну, это сделают чешские и румынские солдаты, если обратить штыки в другую сторону. А мы уж как-нибудь сами наведем порядок у себя, в Будапеште.

Мы демонстрировали без оружия на проспекте Андраши. Бесчисленные колонны оборванных безоружных солдат двигались по проспекту.

Шли мы мирно, никого не трогали; никому никакого вреда не причиняли. Маршировали даже без песен, и все же разгуливавшая публика кинулась в подворотни, а в богатых магазинах стали поспешно спускать железные ставни.

У многих из нас на шинелях сохранились еще следы окопной грязи. Некоторые, стремясь поскорей отделаться от воспоминаний об окопах, переоделись в штатское. Странное зрелище представляли собой штатские шляпы и серые грязные шинели. Шли мы далеко не военным шагом, с трудом волоча ноги, обутые в тяжелые солдатские сапоги. Только костыли инвалидов звякали по торцовой мостовой. Где-то раздобыли вылинявшее красное знамя. Со стен кричали огромные плакаты;

«Работайте! Надвигается голод!»

— Работы нам!.. — кричал я, и из растянувшейся змеей колонны эхом отозвалось:

— Работы!.. Работы!..

Люди в испуге шарахнулись в стороны, словно мы несли с собой чуму.

— Работы!.. Работы!..

Улицы опустели на нашем пути. Мост, который соединяет Буду с Пештом, ведет к зданию правительства.

Сильный полицейский наряд преграждал нам дорогу.

— Бей полицию!..

— Ура!.. Голыми руками возьмем их!..

— Назад, товарищи! — кричит старый фельдфебель. — Эти полицейские завтра же будут с нами. Назад, назад, назад!

Процессия останавливается, все топчутся на месте, переглядываются. Представитель демонстрантов направляется к замку, остальные же остаются ждать результатов переговоров.

Полиция нервничает и трусит. Офицеры не показываются. Мы же ждем — не знаю уже почему, но ждем терпеливо.

Военный министр может принять только руководителей демонстрации.

— Хорошо. Остальные подождут.

Человек двадцать идут через мост в замок.

Нас вводят в огромный, пышный зал королевского замка.

Позади я слышу шопот: кто-то рассказывает, что в этом замке жила когда-то королева Елизавета. Не знаю, так ли это на самом деле, но сейчас это для меня не имеет никакого значения.

Одновременно с нами появляется и Бем, военный министр, социал-демократ, приземистый смуглый человек. Он в сером штатском платье и коричневых ботинках. Он не брит, утомлен, нервен.

— Ну-с, я вас слушаю, только пусть говорит кто-нибудь один.

Готтесман изложил цель нашего прихода: довольно с нас всяческих обещаний, мы требуем хотя бы немного денег. Пусть правительство выдаст по 3 600 крон каждому демобилизованному солдату.

Бем, вначале спокойно слушавший Готтесмана, вскоре потерял терпение.

— Довольно, довольно! — прервал он его наконец. — Я вас понимаю, понимаю недовольство демобилизованных. Никто лучше моего не знает нужд солдат. Они — жертва милитаризма. Но поймите же вы, наконец, что народное правительство тоже находится в тяжелом положении, и подобными требованиями, которых мы никак удовлетворить не можем, вы только играете на руку контрреволюции. Во имя революции вы обязаны проявить немного больше выдержки и стойкости.

— Согласны, сказал Готтесман. — Только объясните, дорогой товарищ, почему это мы обязаны продолжать теперь нужду, в то время как буржуазия сохранила все, чем владела, да еще, пожалуй, умножила это? Это разве социализм?

— Вы меня, пожалуйста, не учите, что такое социализм! — Бем даже покраснел от злости. — Думаю, что скорее вы могли бы этому у меня поучиться. Прочтите сперва Маркса и Каутского. А что касается положения демобилизованных солдат… Прошу вас, товарищи, не шуметь и выслушать меня терпеливо — речь идет о ваших же интересах… Что же касается демобилизованных, то правительство все силы приложит к тому, чтобы ликвидировать среди них нужду. Вместе с тем народное правительство со всей строгостью будет поступать с теми, кто попытается использовать чужую нищету и голод для своих тайных целей. Каждый здравомыслящий человек должен понять, что там, где нет ничего, там ничего и требовать нельзя.

— Что правда, то правда, — согласился Готтесман, — где ничего нет, там ничего и не возьмешь. Но, дорогой товарищ, мы хотим брать там, где есть. Предоставьте нам хотя бы одну улицу. Укажите нам такую.

Бем, словно по команде, круто повернулся и вышел, а мы молча и растерянно продолжали стоять на блестящем паркете. Через несколько минут вместо Бема появился бледный элегантный гусарский капитан, который поднял руку, показывая, что хочет говорить.

— Господин военный министр, — сказал он, — очень занят и не может дольше разговаривать с вами. Прошение демобилизованных солдат господин министр представит сегодня же в совет министров.

Вслед за капитаном в комнату вошло еще несколько офицеров. Все они были вооружены.

Что оставалось делать? Мы вышли.

— Подлец! — сердито пустил Готтесман, спускаясь по широкой лестнице. — Мы им еще покажем!

— Что ты думаешь делать?

— Увидишь.

Мы поспешно направились к мосту, но оказалось, что вся наша армия за это время растаяла. Часть ее, как мы впоследствии узнали из газет, разгромила редакцию буржуазного листка, а другая ушла на Вышеградскую улицу. Большинство же незаметно рассеялось по улицам Будапешта.

— Хороши революционеры! — воскликнул Готтесман.

— Ну, да и мы тоже — хороши вожди! — ответил я.

В конце февраля я три дня провел в Мишкольце. Поручение у меня было такого рода, что я никак не мог уехать из города даже тогда, когда до меня дошли сведения о будапештских событиях.

Первое, что я узнал, — это то, что безработные разгромили редакцию газеты «Непсава».

Когда я, наконец, очутился в поезде, мне рассказали, что дело дошло до кровавого побоища. Семь будапештских полицейских, защищая социал-демократов, были убиты. Признаюсь, это известие меня не особенно взволновало.

Я понятия не имел, как развертываются события. Только по приезде в Будапешт я узнал, что национальное правительство арестовало видных коммунистов и они были жестоко избиты в полиции.

Моя хозяйка встретила меня более сухо. Из ее ворчания я понял, что меня искал шпик. Я немедленно отправился в Уйпешт. В первую минуту я не знал, с чего начать. Наконец надумал — решил пойти к Пойтеку.

Жена Пойтека встретила меня с заплаканными глазами.

— Даниил исчез. Две недели, как никто не знает, где он.

— Вероятно, арестован?

— Нет, полиция все еще его разыскивает. Сегодня шпики уже раз двадцать наведывались.

— Ловко.

В мгновенье ока я очутился на улице и вскочил в первый же вагон, шедший в Пешт.

— Эх, ничего нет святого для этих негодяев! Семерых невинных людей ухлопали! Не люди, а звери…

— Всех бы этих мерзавцев уничтожить, чтобы следа от них не осталось.

— Только этого еще недоставало! Нет угля, нет продуктов, кругом враги, безработица ужасающая.

— И так не удается завести у себя порядок, а тут еще эти подлецы навязываются.

— Знаете, в Уйпеште какой-то столяр, приехавший из России, раздел свою жену догола и усадил на горячую плиту. Семимесячного ребенка на снег выбросил…