— Я эрзянин. Слыхали о таких?

— Как же не слышать! У нас в Григорове, что под Нижнем, много мордвы. И села вокруг все эрзянские. Где же ты научился писать иконы?

— Да в Арзамасе, батюшка. Тамошних много по церквам работает. Кто плотничает, кто малюет, кто молится. Всё кусок хлеба, да и грамоте обучают.

— Вижу, умный ты парень. И хорошо, что наша родимая сторонка к божьему делу приучает, к свету тянется. Меня и самого в Нижнем попом поставили, потом уж до протопопа дослужился. Здесь, в Москве, меня всяк знает. Близко к царю бываю…

— Хвались-хвались, неразумный! Вот будешь Патриарха срамить, опять с насиженного места сгонят… — Пробормотала, не удержавшись, Анастасия Марковна.

— Не встревай, Марковна! — грозно зыркнул на нее муж. — Шла бы ты лучше на улицу.

Но матушка не послушалась, осталась. Промза же, решив, что слишком долго засиделся, торопливо встал и смущенно молвил:

— Я слышал, в Москве много новых храмов построили. Может, и мне дело найдется? Затем и пришел сюда.

— Завтра к соборному настоятелю отведу тебя. Думаю, поможет, мое слово не последнее, — и Аввакум опять грозно взглянул в сторону жены.

Промза уже стоял у порога и кланялся на прощание хозяевам.

— Писать-то хорошо умеешь? — строго спросил Аввакум.

— Как Господь наразумил…

Есть на свете птица вольнее сокола? Когда она летит в поднебесье, неподвижно распластав свои крылья, всякий скажет: другой птицы больше нет! Обладая скрытым зрением, сильными когтями, мощными крыльями, сокол стал настоящим властелином неба.

Сокол ещё и умная птица: знает хозяина и умеет выполнять команды, если его правильно воспитать. Соколятники знают: хорошего охотника надо растить самим. Берешь птенца и учишь всем премудростям.

Алексей Михайлович любил соколиную охоту, соколов холили и нежили по его приказанию. Птицами занимались специально нанятые пятьдесят сокольничих. Начальник над ними — Афанасий Матюшкин — имел дом в Москве, но из Коломны, Измайлова или Чертанова, царских вотчин, где держали птиц, не вылезал. Если сам не мог поехать, своего помощника, Семена Дмитриева, посылал. Тот строже хозяина следил за содержанием и обучением соколов. Чуть что не по его — побьет до полусмерти.

Что и говорить: птицы лучше своих слуг жили. Их почитали как ангелов небесных. Кормили только свежей дичью — жирными голубями. Голубей тех не в Подмосковье ловили, тем более — не в Москве. Там столько болезней и заразы водилось. Привозили их из Мещеры или с берегов чистейшей Суры.

Соколов в руки сам Государь брал. А о его здоровье заботились не только лекари, челядь дворцовая, но и церковные служители от Патриарха до простого причетчика.

Алексей Михайлович со своей свитой и стрельцами добрался до Чертанова лишь к полудню. Рядом с ним в просторном возке, запряженном шестью рысаками, сидели Борис Иванович Морозов и два князя — Одоевский и Трубецкой.

После осенних дождей и зимних оттепелей дорога вся в ямах и ухабах. Возок мотался туда-сюда, часто тонул по самую ступицу в грязи.

Наконец прибыли. Запели на всю округу колокола. Деревенские жители от мало до велика вышли на дорогу встречать Государя. Увидев царский поезд, пали на колени, сняв шапки. Возок с двух сторон был плотно закрыт конными стрельцами: попробуй подойди…

Остановились во дворце, построенном прошедшей зимой. К приезду царя готовились основательно. Зарезали теленка, двух свиней, в лесу завалили лося. В специальном пристрое-кухне суетились который уж день опытные стряпухи, собранные со всей округи. Они жарили-парили, солили-коптили, пекли пироги и варили сладости.

Царь и его свита по красной ковровой дорожке прошли к высокому крыльцу, поднялись в большую горницу.

Пока Алексею Михайловичу показывали наверху покои — теплую комнату с огромной мягкой постелью и множеством скамеек и скамеечек, обитых красным бархатом, — внизу уставляли столы и скамьи для царского пира. Во главе стола водрузили большое резное кресло: садись, Государь, ешь-пей и приказы отдавай!

Из широкого окна Алексей Михайлович хозяйским оком глянул во двор. Дубовый частокол крепок и надежен. Издалека видны заостренные наверху бревна, точно пики идущих на приступ воинов. Ворота охраняются стрельцами. По ту сторону ворот глазела толпа народа. Дальше никому ходу нет. Стрельцы знают, кого пропускать, кого нет. В стороне от терема из свежеспиленных бревен сложены амбары, хлева для скота, жилой дом работников. Невытоптанные свободные островки двора покрылись пробивающейся, словно куриный гребешок, первой травкой. От ветра она подрагивает и переливается изумрудами. На опушенных нежной листвой березах галдят грачи — строят себе гнезда. Даже отсюда, из горницы, слышны их гортанные, раздраженные голоса.

Переодевшись и умывшись с дороги при помощи молчаливого проворного слуги, Алексей Михайлович спустился вниз. Маленькое круглое лицо его освещала улыбка. Довольный, он уселся в уютное кресло. За ним к столу последовали остальные. По правую руку царя сел Морозов, по левую — Трубецкой и Одоевский.

— Что, свояк, понравилось ли тебе здесь? — обратился Алексей Михайлович к Морозову.

— Место, Государь, хорошее, дышится вольно. Только далековато от Кремля… Сколько тряслись по ухабам, думал, кишки вытрясу.

— Начнем охотиться, всё плохое забудешь…

Алексей Михайлович засмеялся весело и хлопнул в ладоши. Слуги стали выносить в зал подносы со снедью. Матюшкин, стоя за плечом Государя, налил ему, а затем и ближним боярам вина из корчаги. Царь поднял свою чарку и прислонил ее сначала не к морозовской, а к матюшкинской, говоря:

— За удачную охоту! Ты, Афанасий, не подведи, уж постарайся за ради нас!

— Это дело, Государь, не в моих руках, — смело молвил в ответ главный сокольничий. — Господь пошлет погожий денек, и охота сладится. За это уж головой ручаюсь.

Осушили чарки, принялись с жадностью закусывать. На столах в это время появилось новое угощение — лосиное мясо. Оно дымилось от печного жара на больших блюдах, порезанное на огромные куски. Царь велел Матюшкину позвать остальных сокольничих. Все семеро вошли в зал, сели за отдельный стол, стали не спеша набивать животы царскими яствами. На них никто не смотрел. Царь заспорил с Морозовым о Патриархе. Борис Иванович порицал Никона за строительство нового монастыря:

— Много ефимков из казны вынул. Денег и так негусто. А ему ещё монастырь подавай. Старых что ли мало?

— Монастыри — крепости наших душ и источники светлого разума. Души-то наши темнее осенних ночей, надобно их просветлить, — отвечал на это царь, поглядывая на сидящих за столом, как учитель на неразумных учеников своих. — По миру, чай, без двух тысяч ефимков не пойдем!

Все внимательно слушали царя. Один князь Трубецкой с хрустом и чавканьем сосал лосиную кость. «Постарел наш князь, ох, как постарел, — подумал, глядя на него, Алексей Михайлович. — Ну какой из него теперь охотник, горе одно!»

Матюшкин всё подливал вина из корчаги. Слуги вносили и выносили подносы и блюда. Съедены мозги вареные, пироги подовые, попробовали гости губы лосиные печеные, жаренку из ливера свиного, закусили грибочками и огурчиками солеными, яблочками мочеными.

Расправляясь с лосиной губой, царь не сразу заметил свалившегося к его ногам огромного мужика. При этом мужик громовым голосом завопил:

— Дозволь молвить, Государь-батюшка!..

Царь вздрогнул от неожиданности, кусок выпал из рук.

— Вот, сукин сын, как испугал! Сгинь с глаз, грохотня!

Два стрельца тут же кинулись к мужику, подняли его под руки и поволокли к двери. Царь, трясущимися от испуга руками, достал из рукава кафтана вышитый платок и стал вытирать взмокший лоб.

— Чего он хотел, Афанасий?

— Не гневись, Государь, — упал на колени Матюшкин, — Семен Дмитриев это. Хотел новость тебе хорошую сказать.

— Новость? Какую ещё новость?

— Хотел похвалиться добрым соколом. С Кавказа прошлым летом птенца нам привезли. Так вот Семен его вырастил, обучил. Хорош соколок! Таких ещё не бывало.