Потчуя гостью московскими яствами: груздями солеными, квашеной капустой с брусникой, мочеными яблоками, блинами с черной и красной икрой, пирогами с рыбой, запеченным поросенком, сладкой бражкой, ядреной медовухой и многим другим, Мария Ильинична успевала спрашивать о тифлисском житье-бытье. Так требовали законы гостеприимства. Хотя она знала, что Анна Семеновна с гораздо большим интересом слушала б о московских новостях. Но об этом у них будет время поговорить после обеда.

Женщины и их свита перешли в залу, где на широких мягких скамьях и в удобных креслах они могли отдохнуть и побеседовать. Мария Ильинична велела служанкам принести сундуки с тканями и шкатулки с украшениями. Парча, бархат, шелк, бисер и жемчуг растопят сердце любой женщины. Гостья по настоянию хозяйки выбрала себе понравившиеся вещи. Подарки сложили в отдельные сундуки и отнесли в покои, отведенные грузинской царице. Особый интерес обеих женщин вызвал жемчуг, имевшийся в запасах Марии Ильиничны в большом количестве. Был он и речной (из великой Волги), и озерный (из Ильмень-озера), и морской (из Азовского моря). Оттенки тоже разные — от нежно-розового до голубого. Гостья была им щедро одарена. И пока благодарила русскую царицу, вошел дворецкий и сообщил: царь прибыл в столицу и после отдыха вечером дает пир в честь высокой гостьи.

Грузинки, составлявшие многочисленную свиту царицы, околдовали московских бояр. Своими плавными движениями, тонкими гибкими станами, жгучими глазами и загадочной гортанной речью они так отличались от русских женщин, что мужчины теряли самообладание. Сам царь, говорили, попал под влияние чар Анны Семеновны. Глядит на нее — не наглядится. С восторгом и завистью описывали пир.

Накрытые кумачовой парчой столы сверкали от обилия серебряной и золотой посуды. И угощения были поистине царскими: сурская стерлядь, волжские осетры, астраханская икра, гуси-лебеди на больших блюдах, горы восточных сладостей и фруктов. Гости мало ели и пили, больше на приезжих смотрели да гусляров слушали. Что и говорить, красивая женщина, как молитва, настраивает на высокий лад.

Один только человек не терял голову на этом пиру. То был Патриарх Никон. Он зорким настороженным взглядом следил за грузинской царицей. И более других видел за ее красотой хищные повадки горной орлицы. Она словно высматривала жертву и выжидала момент, когда броситься на нее, разорвать в клочья, а потом отнести куски пожирнее в свое гнездо голодному выводку орлят.

Никон что-то шептал Государю в ухо. Несколько раз до близсидящих доносилось слово «дьявол». Алексей Михайлович продолжал ласково смотреть на грузинскую царицу, отмахиваясь от Никона как от назойливой мухи. Под конец пира сказал Патриарху с едва скрываемым раздражением:

— А теперь, святейший, подтверди-ка нашей гостье, что мы любим ее. Ты один тут остался с трезвой головой. Да обещай от нашего имени: о чем просит, всё получит, всё исполним обязательно.

Ничего не оставалось Никону, как покориться и исполнить приказ царя, сменив гнев в своих глазах на притворное почтение. В душе же он скрипел от злости зубами.

Промза расписывал новую церковь, прилепленную к Казанскому собору, около трех месяцев. Руки парня, Аввакум не ошибся, действительно оказались умелыми. Кисти и другие необходимые инструменты сам мастерил, сам готовил и краски. Такие оттенки получались — глаз не оторвать.

Жил он в Сидоровой светелке. Сам Сидор — соборный сторож — приходил редко, в Москве у него был свой дом. Светелка — с воронье гнездо, да и это хорошо, все не на улице ночевать приходиться. Работал Промза с рассвета до заката. А иной раз даже и при зажженных свечах. Часто оставался здесь и ночевать.

И вот пришел тот день, когда на его работу прибыл посмотреть сам Патриарх. Был он не один: привел с собой князя Хованского и двух архиереев. Церквушку со всех сторон окружили стрельцы и монахи. Внутрь никого больше не пускали.

Только Никон вошел, только глянул на стены и на церковный свод, как глаза его потемнели. На него смотрели отовсюду не бесполые ангелы и бестелесные херувимы, а обнаженные юные девы, с полными грудями, пышными бедрами.

— Что сие намалевано? — грозно загудел под сводами голос Святейшего. — Кого ты здесь изобразил, грязная твоя душа? — Никон пошел на Промзу яростно стуча посохом по каменному полу. — Святое место загадил, щенок!!! — Никоново горло хрипело, из темных глаз сыпались искры. Он поднял посох и стал тыкать им в росписи на стене. — Это что такое, я тебя спрашиваю? Отвечай, или язык, дурень, проглотил? — Патриарх гневно глядел на богомаза, который оцепенев от страха, молча стоял у входа, готовый дать стрекача. — Ты, собачий хвост, девок в церковь приводил?!.

Промза наконец кинулся к двери. Но стрельцы схватили его, скрутили руки и, сопровождаемые грозными приказаниями Патриарха, отволокли во двор, бросили в новый колодец. Над головой несчастного с грохотом закрылась крышка, свет померк. К счастью, в колодце было сухо, до воды так и не докопались. Промза потер ушибленные бока и коленки, сел поудобнее и тяжко вздохнул.

Никон не ошибся: все лики икон он рисовал с живых людей, больше всего с женщин, с которыми иногда ночевал в церкви. Приводил он их с Варваровского базара, горячих, жадных до любви. Про это ведали только церковный сторож да сам Господь, смотрящий на всё это из-под купола глазами Сидора. Вспоминая женщин, Промза и сейчас, в колодце, испытывал сладкую истому и блаженство.

В полночь Сидор отодвинул каменную крышку и бросил ему вожжи. Сидя потом за столом в сторожке и потягивая бражку, он, подобно Патриарху, стучал об пол своей клюкой и, извергая ругательства, поучал Промзу:

— Безбожник ты, парень! Антихрист тебе, неумному, хозяин! Язычник! В костер за свою ересь попадешь! А ведь молодой ещё, жалко жизнь твою загубленную… — По сморщенным, заросшим щетиной щекам его текли пьяные слезы. — А пошто внучку мою, Фроську, на стене нагую намалевал? И ее, бесстыдник, ночевать приводил?..

— Нет, дедушка Сидор, — соврал, жалея старика, Промза. — Я ее в соборе видел…

— Ух ты, жеребец не кладенный, а ещё богомаз называешься! Тебе не в церкви, а в трактире самое место.

Сидор всё зудел и зудел, сердясь, похоже, уже не на Промзу, а на самого себя, старого и немощного, у которого безвозвратно прошли молодая удаль, озорство и любовь к женщинам.

Утром Промза пошел проститься с Аввакумом. Но протопопа дома не оказалось. Анастасия Марковна встретила его радушно, накормила горячими блинами.

— Батюшка с Нероновым к Вонифатьеву отправился с утра пораньше, — сообщила она гостю и шепотом добавила: — тайный сход хотят провести…

Промза не стал задавать лишних вопросов, и она перевела разговор на другое.

— Набедокурил, говоришь, в церкви? Кто ж теперь тебе за работу заплатит? На что жить будешь?

— Какая плата, матушка! Хорошо ещё, жив остался, на кол не посадили…

Анастасия Марковна в ужасе перекрестилась и, оглядываясь на дверь, добавила:

— Господь тебе судья, парень! И остальным он тоже воздаст по заслугам.

Она благословила Промзу, дала на дорогу ковригу теплого подового хлеба и проводила на крыльцо. Куда он отправлялся, Промза и сам не знал. Русь большая, церквей в ней видимо-невидимо. Где-нибудь да найдется для его рук дело.

Было воскресенье, в Благовещенском соборе только-только закончилась заутреня, и Стефан Вонифатьев шел домой. Под своими окнами увидел Патриарха, сердце его дрогнуло. Но он сумел сдержать свое волнение и с благоговением приблизился к Никону, по обычаю приложился к протянутой руке Святейшего, покорно прося благословения. Никон с величайшей важностью проделал это.

Вонифатьев, не так давно бывший соратником Никона по кружку «боголюбцев», не забывал, что он также был и соперником его в обладании патриаршего престола. Кто знает, что думает теперь об этом Патриарх?

Стефан пригласил высокого гостя в дом, усадил в большой горнице под иконами, позвал женщин на стол собрать. Когда жена с кухаркой, кланяясь и шурша черными сарафанами, молча удалились на кухню, стал подобострастно восхвалять Патриарха, почтившего его своим приходом.