— Оставь это, — прервал его Никон. — Тебе ли, учителю нашему и наставнику благоверия, мне похвалу расточать. Наоборот, это я, раб божий, обязан тебе счастьем носить патриарший саккос. Потому и пришел спросить — чем я могу отплатить за твою любовь?

— Святейший! Даже не помышляй об этом. — Старик опять почувствовал, как сильно и тревожно забилось сердце. — Мне всего достает. Вот взгляни, — он повел рукой по горнице, уставленной шкафами с богатой посудой, резными скамьями, покрытыми коврами, богатым иконам в красном углу. — Государь и так наградил меня всякой всячиной. Что ещё мне желать?.. Разве только… — Вонифатьев словно в омут с головой нырнул. — Сделаешь великое дело, если из рук твоих вручишь золотой крест Неронову с Аввакумом и дьякона Федора Иванова иереем поставишь. И моление двуперстное вернешь… Иначе, чую, гибнет церковь православная!

— Нет! — Никон даже вскочил со скамьи. Лицо его в миг переменилось, стало суровым и гневным. — Не исполню твоей просьбы, хоть и чту тебя, как отца Церкви. Не бывать больше двуперстному молению на Руси!

— Как же так, Святейший, — не выдержал, воскликнул Стефан. — Сам-то ты ещё недавно двоеперстно крестился!

— Крестился, это верно. Но кончились те времена. И больше не вернутся. Церковный Собор утвердил троеперстное крестное знамение. Государь тоже стоит за это. Вместе с греческими Патриархами одобрил и другие перемены: хождение во время крещения против солнца, пение аллилуйи трегубую, а не сугубую, замену земных поклонов на поясные и, наконец, исправление богослужебных книг.

— Но ведь так мы всю веру православную разорим. Всё, на чем она стояла, разрушим. Так молились святой Филипп, преподобный Иосиф Волоцкий, Патриарх Гермоген. Значит, и от них отказаться?

— Мы ничего не разрушаем, святой отец! Как была наша вера православной, так и останется. Только различия в символах веры между нашей и греческой церковью надобно устранить. Нельзя жить в мире и согласии, пока не будет единства веры.

— Значит, веру в Господа можно подстраивать под свои мирские потребности? Это же ересь, прости, Господи!..

— Христову церковь никак не отделишь от земного существования. — Сказал это Никон и вышел вон из горницы, не оглядываясь и не прощаясь.

У крыльца, садясь в легкую повозку, столкнулся с теми, за кого просил его царский духовник: с Аввакумом, Нероновым, Федором Ивановым и Лазарем.

«Ну, слетелось воронье в одно гнездо!» — оскалил зубы Никон и велел вознице гнать лошадей.

Пара гнедых быстро домчала его в Кремль. За повозкой еле успевали трое верховых стрельцов. Дома Патриарха ждал Ртищев, главный постельничий царя.

— Давненько ждешь, Федор Михайлович? — ласково спросил Никон.

— Только вошел, святейший. За советом к тебе явился. В прошлом году я привез из Малороссии певчих для Андреевского монастыря. Покойный Иосиф не разрешал никаких иных песнопений во время служб. Однажды за это Стефана Вонифатьева проклял.

— Так ему и надо. До сего дня не может принять новое моление.

— Так-то оно так, да многие не знают, как пострадал от этого «нового» архимандрит Сергиево-Троицкого монастыря Дионисий. Службу вел по греческому чину. Так митрополит Иона позвал его в Москву, четыре дня держал взаперти, а на пятый приказал привязать Дионисия к хвосту лошади и таскать его по улицам.

— Слыхал про это, слыхал, — холодно отозвался Никон и добавил зло: — Враги как только нас не оболгали! Весь народ взбаламутили, не разобравшись, где правда.

— Вот в том и зло всё. Темен народ, зло на нас держит, еретиками называет.

— Аль боишься, Федор Михайлович, за певчих на лошадином хвосте покататься?..

— Упаси Бог, Светлейший! Я ж как лучше хотел…

— Ладно, ступай с миром, никто тебя не тронет. А певчих твоих я слышал — их голоса за душу берут…

Когда Ртищев ушел, Арсений Грек, бывший в соседней комнате и всё слышавший, сказал Никону:

— Святейший! Нельзя отступать нам! Если прекратим выпуск новых книг, то никогда не добьемся союза с Украиной. Мне не веришь — спроси у Артамона Сергеевича Матвеева, он в нашей типографии следит за печатаньем новых книг. Все восхищается плодами разума.

После огорчительной беседы с Вонифатьевым и мелочных сомнений Ртищева Никону захотелось пролить «бальзам на раны» души, и он велел позвать Матвеева, чтобы вместе с ним порадоваться успешными результатами книгопечатания. Однако вместо утешения Патриарх получил новую головную боль. Артамон Сергеевич, служивший в Посольском приказе, поведал неприятную новость:

— Помнишь, святейший, как два года назад в Польшу ездили боярин Григорий Пушкин и дьяк Гавриил Леонтьев? Они возили жалобу королю Яну Казимиру на его печатников, порочащих в своих книгах московского Государя. Казимир обещал все те книги предать огню. Но теперь стало известно, что в Польше и Ливонии ходят те книги. Многие были тайком ввезены в нашу страну. Король, видно, решил посмеяться над нами.

— А что по этому поводу Богдан Хмельницкий говорит? — взволнованно спросил Никон.

— Малороссия разорена войной. Кровь рекой льется. Хлеб сеять некому, травы косить некому. Гетману не до книг.

— Из Киева какие вести?

— Хуже не бывает. Радзивилл город на разграбление отдал. В церкви Богородицы, что в Посаде, конюшни устроили. Из Печерского монастыря все иконы и утварь выкрали.

— Спаситель! Прости грехи наши, не ведаем, что творим! — воскликнул Никон. — Неужели правда это?

— Да, Святейший, истинная правда. По велению Богдана Хмельницкого нам Выговский обо всём написал. Просят Алексея Михайловича взять их под свою руку, иначе придется искать защиты у турецкого султана. Казаки не хотят стать ляховскими рабами.

Никон давно уже встал со своего места и ходил из угла в угол, нервно перебирая в руках четки и обдумывая что-то. Наконец сел и в наступившей тишине громко сказал:

— Завтра соберем боярскую думу. Ты там, Артамон Сергеевич, обо всём этом и поведай боярам.

После ухода Никона настроение Стефана Вонифатьева совсем упало. Тут и явившиеся сотоварищи ещё больше разожгли его злость на Патриарха. Разговор их, как всегда, первым начал протопоп Аввакум. Столкнувшись с заклятым врагом во дворе, он потерял душевное равновесие и уже не мог говорить спокойно:

— Патриарх нам новую подножку ставит, — почти в бешенстве кричал он. Изба дрожала от его мощного голоса. — Третьего дня в Успенском соборе опять как пес цепной на священников кидался. Винил их и в лености, и в безграмотности, и в старых привычках…

— Что и говорить, всех он нас обидел, — подхватил Неронов. — Только и знает пальцем тычет: «Все вы, попы, пьяницы и развратники!»

— Я вам давно говорил: еретик он! Самый что ни на есть еретик! — тряхнул нечесаной гривой дьякон Федор, левая рука Вонифатьева. — Еретик вроде Лютера. Я учился в Сергиевой лавре у самого Логгина. Он ещё при Шуйском был хозяином печатного дела. Такой опыт имеет… А этот мужик возомнил, что лучше святые книги делать может.

— Правда твоя, Федор! — поддержал его Стефан Вонифатьев. — Мы сами главы церквей, у каждого, считай, свои храмы и приходы. Лазарь — в Зюзине хозяин, Данила — в Костроме, Логгин — в Муроме, Никита — в Суздале. Да и среди архиереев у нас друзья имеются. Пусть Никон на нас руку не поднимает.

— Знаю я, какая заступница у нас появилась на Москве, — впервые вступил в разговор Лазарь. — Боярыня Федосья Прокопьевна. Очень смело за старую веру стоит, благочестивица.

— Ее бы в наши ряды ввести. Она бы многих боярских жен на нашу сторону перетянула, — высказал свою мысль Вонифатьев. Ему, царскому духовнику, лучше всех известно, как много значат для успеха дела богатство и связи.

— Как и предсказывали апостолы в Священном писании, времена антихриста настали! — вскричал Аввакум. — Знамения ждите, святые отцы!.. А боярыне Морозовой ты, Лазарь, так скажи: костьми ляжем, но рушить старые устои не позволим. Веровали и будем веровать по тем книгам священным, кои Петр, Филипп и Иов писали.