— Там тонет по три, по четыре человека в день, — уверял рассказчик. — Я помог выудить оттуда одного немца. У него было четыре тысячи долларов бумажками.

— Веселенькое путешествие, нечего оказать, — проговорил Кит, с трудом поднимаясь на ноги и снова пускаясь в путь.

С девяностофунтовым мешком за спиной он превратился в ходячую трагедию. Он сравнивал себя с Синдбадом-мореходом, у которого на шее сидел старик. И это называлось «достойной мужчины прогулкой!» Сравнительно с этим путешествием рабство у О’Хара было настоящим блаженством. Снова и снова ему приходила в голову соблазнительная идея: закинуть мешок с бобами в кусты, потихоньку улизнуть обратно на берег, сесть на пароход и вернуться в цивилизованный мир.

Но Кит не сбежал. Где-то в глубине его души жил старый закал его предков, и он неустанно твердил самому себе, что может сделать все, что могут другие. Эта мысль преследовала его как тяжелый кошмар, и он несколько раз невнятно бормотал своим спутникам: «То, что могут сделать другие, могу и я». Отдыхая, он с завистью смотрел на быстроногих, как мулы, индейцев, ноша которых была вдвое тяжелее. Они, казалось, никогда не отдыхали, а все шли и шли вперед, с уверенностью и спокойствием, просто пугавшими Кита.

Кит сидел на земле и громко ругался — ругаться во время ходьбы у него не было сил — и боролся с соблазном удрать в Сан-Франциско. Миля, которую нужно было пройти с грузом, не была еще пройдена, а уже его ругательства сменились слезами. Это были слезы бессилия и отвращения к самому себе. Кит чувствовал себя разбитым. Когда миля была на исходе, он собрал последние силы, кое-как дотащился до стоянки и упал лицом в землю с мешком бобов на спине. От этого он не умер, но прежде чем встать, пятнадцать минут пролежал неподвижно, не в силах пошевелиться, не в силах расстегнуть ремни и снять с себя тяжелый мешок. У него началась рвота. В таком положении нашел его Робби, которого тоже мучила тошнота. Сознание, что Робби испытывает то же, что и он, придало Киту силы.

— Другие могут, значит, сможем и мы, — сказал Кит.

«А ведь мне двадцать семь лет и я мужчина», — много раз напоминал себе Кит в продолжение следующих дней. Вспоминать, что ему двадцать семь лет и что он мужчина, было для него воистину необходимо. К концу недели он научился каждодневно перетаскивать восемьсот фунтов на милю вперед, но зато потерял пятнадцать фунтов собственного веса. Лицо у него осунулось, стало изможденным, тело утратило гибкость, мысли стали вялыми. Он уже не шел, а тащился. Даже на обратном пути, налегке, он еле волочил ноги, как будто под тяжестью ноши.

Кит превратился во вьючное животное. Он нередко засыпал во время еды, и сон у него был тяжелый, звериный; иногда, впрочем, он просыпался с криком, когда судорога сводила ему ноги. Все тело болело и ныло. Ступни были покрыты пузырями, а когда путникам пришлось сделать две мили по острым камням Дайской долины, ноги Кита покрылись сплошными ранами. Эти две мили нужно было пройти девятнадцать раз.

Кит умывался не чаще одного раза в день. Ногтей он не чистил: они чудовищно отросли, потрескались и обросли заусенцами. Плечи и грудь были до крови стерты ремнями, и это впервые заставило его понять, что испытывают лошади, которых он видел на городских улицах.

Но больше всего его мучила грубая пища. Усиленная трата энергии требовала усиленного питания, а желудок Кита не привык к большим порциям соленой свинины и тяжелых черных бобов. В результате желудок его отказался варить, и за несколько дней боль, раздражение и голод едва не доконали его. Потом наступил радостный день, когда Кит получил способность есть, как едят дикие звери, и с голодными, как у волка, глазами просить прибавки.

Когда путешественники перетащили багаж через ущелье, планы их изменились. Пронесся слух, что у перевала и вокруг Линдерманского озера вырублены последние деревья, годные на постройку лодок. Робби и Хол, взвалив на спину инструменты, пилы, лопаты, одеяла и продовольствие, двинулись дальше, поручив остальной багаж Киту и дяде. Кит и Джон Беллью вместе стряпали и вместе, плечо к плечу, шагали, нагруженные кладью.

Время шло, и на горах снова выпал снег. Быть застигнутыми зимой на этой стороне Чилькута значило потерять целый год. Дядюшка взвалил на свою железную спину целых сто фунтов. Кит был потрясен, но стиснул зубы и тоже затянул в ремни сотню фунтов. Сначала ему было тяжело, но у него уже была сноровка, и его тело, утратившее вместе с жиром прежнюю дряблость, постепенно крепло и приобретало упругую и сильную мускулатуру. К тому же он наблюдал И учился. Он подметил, что индейцы носят на голове ремень и приспособил его к своему мешку, в помощь плечевым ремням. Это облегчило тяжесть, и он стал класть сверху тюка разные объемистые, но легкие вещи. Таким образом, он скоро был в состоянии нести сто фунтов за плечами в ремнях, пятнадцать-двадцать фунтов сверху тюка, топор или весла в одной руке, а в другой несколько кастрюль, уложенных одна в другую.

Но сколько они ни старались, итти было все труднее и труднее. Чем дальше, тем хуже становилась дорога; поклажа казалась все тяжелее; с каждым днем снеговая линия в горах опускалась ниже и ниже. Цены за переноску груза поднялись до шестидесяти центов за фунт. Хол и Робби должны были свалить несколько деревьев и распилить их на доски для челнока, но о них почему-то не было ни слуху, ни духу.

Джон Беллью забеспокоился. Встретив индейцев, возвращающихся налегке с озера Линдермана, он подрядил их отнести часть багажа на вершину Чилькута по тридцати центов за фунт. Такой расход почти разорил Джона Беллью. Он решил перенести четыреста фунтов одежды и лагерных принадлежностей сам, а Кита отправил вперед вместе с индейцами. Было условлено, что Кит остановится на вершине Чилькута и будет мало-помалу перетаскивать свою тонну багажа, пока дядюшка не нагонит с поклажей в четыреста фунтов.

Кит вместе с индейцами медленно тащился по дороге. Так как путь на вершину Чилькуты предстоял длинный и трудный, Кит нес всего восемьдесят фунтов. Индейцы едва тащились с тяжелым грузом, но все-таки они шли быстрее, чем привык ходить Кит. Но Кит не боялся отстать, теперь он считал себя почти таким же выносливым, как индейцы.

Пройдя четверть мили, он захотел отдохнуть. Но индейцы не останавливались. Кит пошел вместе с ними. Пройдя еще четверть мили, он почувствовал, что не в состоянии сделать ни шагу более; но стиснул зубы и зашагал, не отставая от индейцев. И когда была пройдена миля, Кит удивился, что он еще жив. А потом, как это ни странно, он «втянулся», и вторая миля далась Киту, пожалуй, легче, чем первая. Третья миля чуть не убила его; но, даже теряя сознание от усталости и боли, он не жаловался. И как раз в ту минуту, когда он почувствовал, что сейчас упадет — индейцы сделали привал. Вместо того, чтобы отдыхать, не снимая груза, как делали обычно белые, — индейцы освободились от головных и спинных ремней, свободно разлеглись, закурили и пустились в разговоры. Отдыхали они целых полчаса. К своему удивлению, после этого Кит почувствовал себя новым человеком, и отныне «долгие переходы и долгие отдыхи» стали его девизом.

Склон Чилькута оказался именно таков, как о нем рассказывали, и ему не раз приходилось карабкаться на четвереньках. Но когда, в самый разгар снежной бури, он добрался до вершины перевала, тайная гордость наполнила его душу: он сделал трудный переход наравне с индейцами, не отставая от них и не жалуясь. Сравняться с индейцами стало его новой мечтой. Когда он расплатился с ними и отпустил их, надвигалась уже ночь, он остался один, на горнам перевале, на тысячу футов выше линии лесов. Голодный, усталый, промокший до пояса, он готов был отдать весь свой годовой доход за костер и чашку кофе. Вместо кофе, он проглотил с полдюжины холодных блинов и заполз под брезент полуразвернутой палатки. Он так скоро заснул, что в мозгу у него мелькнуло только одно — он ядовито ухмыльнулся, представляя себе мужественную фигуру Джона Беллью, восходящего на Чилькут с четырьмястами фунтов багажа. Хотя у самого Кита на попечении находилось две тысячи фунтов багажа, зато ему предстояло спускаться с горы, а не подниматься в гору.