— Просто молодцы, ни пылинки.

Пока медсестра все это делала, Иришка страшно волновалась, теперь же тоже улыбнулась, щеки ее горели.

Каждый день с тетей Симой тщательно убирала и вытирала в салоне и в каютах все до мелочей, откуда же взяться пыли?

Любин, подморгнув Иришке, весело усмехнулся. И капитан, видимо, был тоже очень доволен, и его лицо улыбалось.

А Женя спросила у Иришки:

— Ты кем плаваешь?

— Проводницей.

— Значит, это твоя работа?

— Моя и тети Симы, — ответила Иришка. Глядя на орден Красной Звезды и медали, видневшиеся на гимнастерке у медсестры, спросила тихо: — А орден за что?

— Да так, как и всем… — смутилась Женя.

Хирург Сай услышала разговор девушек и, почти гневно сверкнув глазами, бросила:

— А ты чего это, Проценко, скромничаешь?

— Я не скромничаю…

— «Не скромничаю», — усмехнулась Сай и, обращаясь ко всем, кто был в салоне, сказала: — Сержант медслужбы Проценко перенесла на своих плечах под вражеским огнем несколько сотен раненых бойцов и командиров. За это и удостоена высоких правительственных наград. При форсировании Днепра была и сама тяжело ранена, а после излечения направлена служить к нам в госпиталь.

Иришка с восхищением смотрела на до слез смутившуюся Женю, у нее вдруг появилась такая нежность к этой девушке, что захотелось подойти и обнять ее. Но, сдержавшись, Иришка лишь сказала медсестре так тихо, чтобы никто не слышал:

— У вас очень нужная и важная работа. А я бы смогла быть медсестрой?

— Конечно, смогла бы, это не сложно, — так же тихо ответила ей Женя.

А когда Сай и Проценко, сопровождаемые Келихом и Любиным, тетей Симой и Иришкой, обошли каюты, которыми хирург и медсестра остались довольны, как и салоном, на несколько минут девушки снова оказались рядом. Осмелев, Иришка спросила:

— А вам сколько было, когда вы на фронт пошли?

— Шестнадцать.

— И дома вас отпустили?

— У меня не было дома.

— Ну, а папа, мама?

— Их тоже не было… уже… убили. А деревню сожгли, маму, папу и бабушку убили… И Феню, сестренку мою… Феня была совсем маленькая, только два годика ей исполнилось. А я в лесу была, корова у нас потерялась, искать ее ходила. Пришла, а их уже никого нет. И деревня горит…

Горло у Иришки сдавили слезы. Она тяжело дышала.

— Что ты, что ты! — испуганно взяла ее за плечи Женя. — Не надо, я уже все глаза по ним выплакала. — И затем строго сказала: — Не плакать надо, мстить надо, бить фашистов!

Подошел Саша, с недоумением посмотрел на Иришку и почти сердито на Женю. Он подумал было, что медсестра чем-то обидела ее.

— Что такое, Иришка? — нахмурился Саша.

— Ничего, сейчас пройдет, — успокаивающе прошептала Женя.

А когда кочегар отошел, Женя сказала Иришке:

— Как подлетел, будто коршун. Думал, я обидела тебя. Он кто?

— Он Саша, — всхлипнула Иришка.

— Вы дружите?

— Да, он мне как брат.

— Хороший парень, — улыбнулась Женя.

В этот день пароход все же не успел сняться с якоря. Пока доставили уголь, ездили в госпиталь, получали продукты, наступили сумерки. Капитан с хирургом решили отчалить ранним утром.

Вернувшиеся из города осипенковцы рассказывали о страшных зверствах фашистов в Мозыре, о голоде, который перенесли жители города.

А вечер был по-летнему теплый, звездный. Городок, лежавший у Припяти, белел в наступившей темноте своими низкими домами.

На пароходе рдели зеленые и красные сигнальные огни, на мачте горел фонарь, и в его мягком свете бились густые беззвучные вихри мошек и мелких ночных бабочек. И несмотря на этот тихий, теплый и очень уютный вечер, вернувшимся из города членам экипажа не хотелось ни петь, ни говорить: все еще были под впечатлением увиденного.

Рано ушли спать. На палубе задержались только Саша и Иришка.

За бортом хлестко всплеснулась рыба, на лугу в болотцах попискивали птицы.

— Что это? — прислушался Саша.

— Кулики, — ответила Иришка.

— Какие они, я их никогда не видел.

— Маленькие, серенькие, у них тонкие-тонкие ножки и длинный, иголочный нос.

На берегу что-то заурчало, скрипнули тормоза, и Саша с Иришкой увидели в темноте машину, чуть ли не ткнувшуюся в дебаркадер.

— Эй вы, там, на пароходе! — донесся сердитый голос. — Вы что иллюминацию устроили, не знаете приказа о затемнении?

Саша побежал на бак погасить фонарь. Иришка пошла выключить сигнальные огни.

Звезды в небе сразу же стали ярче, а река, пароход, берега и невидимый уже город без огней — все слилось воедино, все сравняла темень ночи.

…Пароход шел вверх по Припяти. Мерный плеск плиц и шипение пара чутко отдавались в плоских берегах, на которых все чаще встречались остатки взорванных укреплений, изуродованные орудия и обгоревшие танки.

Поодаль виднелись леса, болота, болотистые перелески, иногда, подступая чуть ли не к фарватеру, стояли в разливе мощные дубы с темно-палевыми листьями, нежно зеленели густые рощи толстенной ольхи. В тени такой ольхи даже мелкая вода казалась глубокой и холодной, как в омуте.

Не причаливая, миновали Петриков и Туров. Сюда заходить не было нужды, топливом и продуктами запаслись достаточно в Мозыре. Иногда, правда, хотелось сойти на твердую землю да поразмяться, полежать на мягкой прохладной траве, вдохнуть запах буйно цветущих лугов. Но в Мозыре экипажу было строго приказано — без крайней надобности на берег не выходить, не причаливать, так как берега не были еще полностью разминированы.

— Сколько мы уже прошли? — спросил Саша у Чубаря, когда пароход миновал Туров.

— От устья Припяти до Турова чуть больше трехсот пятидесяти километров, — сказал Чубарь. — А кажется, идем вечность. До войны это расстояние преодолеть было раз плюнуть, а теперь вот пыхтим только днем, да и уголь неважный…

Саша, подбрасывающий в это время в топку уголь, поставил к стенке лопату, вытер со лба пот и обернулся к механику, улыбаясь, проговорил:

— А после войны, наверное, новые пароходы изобретут, как автомобили, гонять будут.

— А что, все может быть, Саша, все. Вот только бы скорее эту войну закончить. А на новых пароходах механиком или капитаном уже будешь ты, мне бы хоть пассажиром проехаться.

Прошли устье реки Горынь. Саша посмотрел в иллюминатор. С более высоких прибрежных мест вода уже почти сошла, и эти места затянула зеленая кожа ряски с острой болотной травой. Воздух рябило от несметных полчищ комаров. Они забивались даже сюда, в машинное отделение, нещадно жаля. Особенно донимали мошки, которые залазили в сапоги.

Когда Саша закончил вахту, вышел на палубу, Василь уже спешил в машинное отделение.

Иришка и Женя сидели на скамейке у рубки и натирали руки и лица какой-то жидкостью из флакона.

— Давай и тебя обработаем, Саша, — сказала, смеясь, Женя.

— Ладно вам, я уж так как-нибудь, — ответил Саша и, поглядев на Иришку, не смог удержаться от смеха. От укуса ядовитой мошки под глазом у девушки вырос огромный вспухший синяк.

— А ты не смотри! — отвернулась Иришка.

— Ладно уж, не буду, — сказал Саша, проходя мимо.

Еще когда отошли от Мозыря, хирург и медсестра сразу же собрали свободных от вахты членов экипажа, рассказывали, как надо вести себя с ранеными, в чем осипенковцы смогут помочь им. Иришка все свободное время не отходила от Жени, они подружились. Должна же у девушки быть подруга.

Километрах в тридцати выше устья Горыни пароход стал на якорь. В этом месте следовало ждать катеров с ранеными.

Небо заволокли тучи, зарядил мелкий, обложной дождь, река взбухла, по ней заходили волны. Но, несмотря на дождь, дробно секший лица и по-осеннему холодный, с ветром, осипенковцы, даже те, кто не нес вахты, не уходили с палубы. Молча, с напряженным ожиданием всматривались они в серую пелену дождя. Где-то там, казалось, совсем недалеко шли тяжелые бои. Уже явственно доносились гул канонады и грохот разрывов.