К вечеру на кипящей от дождя, пенящейся реке показался первый крошечный катерок, тащивший за собой огромную баржу. Катерок мелко стрекотал мотором, нос его задрался от натуги, но все же с неимоверным упорством суденышко двигалось к пароходу.

На пароходе все заволновались, Саша почувствовал, как тело стало бить озноб, зуб на зуб не попадал, хотя на лбу выступила испарина.

Он поглядел на Иришку, та стояла рядом с Женей, крепко вцепившись в ее руку.

За первым катером показался второй, за ним — третий. Все тащили баржи с ранеными.

— Ой, сколько же их, родимых! — тяжело выдохнула тетя Сима.

— Приготовиться к приему раненых! — скомандовал капитан.

Иришка и тетя Сима побежали открывать салон и каюты. Боцман и кочегары поднесли к трапу носилки.

Первый катер прошел на несколько метров вперед парохода так, что баржа пришлась бок о бок с бортом судна, и, все еще потрескивая мотором, стал на якорь. Боцман Валерий бросил на баржу причальные концы, которые там сразу же подхватил кто-то быстрый и ловкий.

— В первую очередь выгружать тяжелораненых! — прозвучал голос Варвары Степановны.

Пока осипенковцы неуклюже толпились с носилками у борта, санитары с барж уже несли первых тяжелораненых. Но вот на баржу спрыгнул Любин, за ним — боцман и Саша с Василем.

— Меня! — услышал Саша рядом стонущий голос. Поставил носилки, застыл, позабыв, с чего начать. И в этот момент за него ухватились цепкие перебинтованные руки.

— Ложитесь на носилки, — сказал сорвавшимся от волнения голосом Саша.

— Не надо носилок, — раздраженно молвил раненый, — ноги у меня целы, глаз нет. Не видишь? Проводи меня.

И только тут Саша увидел, что не только руки, но и все лицо солдата толсто забинтовано. Бородой осторожно обнял раненого одной рукой и повел, держа в другой волочившиеся по палубе носилки.

— Этого в салон! — крикнула Женя. — Да носилки, носилки оставь, что ты их тянешь за собой!

Кто-то взял у Саши носилки, а впереди и рядом уже шли целые вереницы перебинтованных стонущих людей. Одних поддерживали санитары и члены экипажа, другие, опираясь на винтовки, брели сами, третьих, невнятно бормочущих или совсем молчаливых, несли на носилках.

Раненых оказалось больше, чем ожидалось для отправки первым рейсом. Когда салон и каюты заполнились, многих пришлось размещать на палубе. Кое-где натянули брезентовые тенты от дождя, который сыпал и сыпал. Остро пахло йодоформом, мокрой одеждой, потом, табаком. У Саши ныли руки и плечи от усталости. Ему иногда казалось, что еще немного — и он свалится рядом с искалеченными, перебинтованными людьми. Одни из них дремали, сдерживая стоны, другие просили пить, хотя воду, которую разносили в бачке Иришка и Тоня, надо было давать строго по указанию Жени. Не всем, оказывается, и напиться разрешалось, для некоторых глоток воды мог бы оказаться смертельным. Таким девушки смачивали мокрой марлей потрескавшиеся, пышущие жаром губы.

А когда на землю опустились плотные сумерки, всхлипывающие непрекращающимся дождем, на пароходе уже не нашлось места, где бы можно было приткнуться и уснуть. Да если бы такое место и нашлось, никто, несмотря на усталость, не стал бы спать.

Когда на борту находились раненые, команде спать не полагалось.

— Отоспимся на обратном пути из Мозыря, — говорила Сай. — А сейчас всем быть с ранеными!

Саша и Василий дежурили на палубе.

Со всех сторон неслось:

— Братцы, пить!

— Дай закурить, браток.

— Паренек, табак в шинели, сверни цигарку.

Где-то около полуночи дождь перестал, небо очистилось от туч, ярко засветила луна, озарив темную воду и мокрые берега беловато-пепельным зыбким сиянием.

К капитану на мостик поднялась Сай. После многих неотложных операций голос ее слегка охрип от усталости, прямая высокая фигура сутулилась. Поеживаясь, Варвара Степановна сказала капитану:

— А может, рискнем, Федор Михайлович, нарушим предписание и двинем? Ночь лунная, как днем… У меня несколько человек, которым срочно необходимы сложные операции, иначе не выдержат.

— Мы с Владимиром Афанасьевичем уже говорили об этом, хотели вас спросить, — капитан обернулся к рулевому. — Как, может, пойдем, дорожка уже нам малость знакома?

— Ответственность беру на себя, — словно не веря еще, что рулевой согласится, сказала Сай.

— Мне что, я готов, — ответил Лемеж.

— Ну, давай хоть на малом, — распорядился капитан.

— Сколько до Мозыря? — спросила Сай.

— Немногим более ста пятидесяти километров.

— К утру дойдем?

— Если все будет благополучно, — сказал капитан Келих.

И Саша, и раненые слышали этот разговор. Кто-то проворчал:

— Могли бы и до утра постоять, чего уж тут рисковать зря! — И, помолчав, снова ворчливо заговорил в темноте под брезентовым тентом: — На днях тут посредине реки катер на мину напоролся. Разнесло вдребезги. А от экипажа рожки да ножки…

— Заврался ты, парень, — вмешался кто-то тихо, еле слышно, — не на реке вовсе была эта мина.

— А где же, в воздухе, что ль?

— На берегу она была, а катер причаливал да носом прямо в нее и ткнулся.

— Ну и что, результат главное!

— И результат — другой… Не вдребезги катер, а только нос оторвало и не весь экипаж, а одного рулевого ранило… Дай прикурить, паренек, — обратился невидимый в темноте человек с тихим голосом к Саше.

— Сейчас, — быстро подхватился Саша и в этот миг почувствовал легкое дрожание палубы — это Чубарь запустил машину.

Чиркнув спичкой, Саша поднес огонек раненому. У раненого были перебинтованы грудь и рука.

— Спасибо, парень, — сказал тот, раскуривая цигарку и разглядывая в свете красноватого неяркого огонька Сашино лицо. Затянувшись, он закашлялся и тут же потушил о палубный пол цигарку. Саша приподнял ему голову, чтобы легче было кашлять.

— Не давай мне больше курить, — все так же тихо сказал солдат, — нельзя мне…

Он помолчал, тяжело и хрипло дыша, и вдруг спросил:

— А ты почему не в армии, у вас тут бронь, что ли?

— Мне только пятнадцать, не берут еще…

— А-а-а, одногодок моему сынку. Ему тоже пятнадцать. Вот так… И три дочки, те — поменьше. Трудно им… Трудно в тылу, голодно?

— На фронте труднее, — сказал Саша.

— Везде не сладко, — вздохнул солдат и примолк, прислушивался к тому, как пароход, подрагивая от стука машины, выходил на фарватер.

Иришке надолго запомнились и те предвечерние часы, когда переносили раненых по скользким от дождя сходням, и бессонная ночь в каютах, где вместе с Женей и тетей Симой она ухаживала за солдатами. Они лежали на койках и на полу. Одни были молчаливы и терпеливы, другие капризны, а порой даже сердиты и крикливы. Всех нужно было напоить, дать лекарства, а некоторым и поправить перевязки. Усталость Иришка чувствовала только поначалу. Одно время ей, как и Саше, казалось, что она вот-вот свалится с ног, но потом усталость притупилась. Девушка просто перестала ее чувствовать — некогда было.

Раненые все время о чем-то спрашивали, что-то просили, и она не успевала войти в одну каюту, как из другой уже неслось:

— Сестра!

И Иришка спешила на зов. Когда небольшие окна кают посветлели от лунного сияния и пароход неслышно, едва ощутимо пошел в обратный рейс, девушке даже показалось, что уже наступило утро. И лишь некоторое время спустя, увидев в иллюминаторе яркую луну, она поняла, что до рассвета еще далеко. Один из раненых, лежавших на подвесной койке, попросил негромко:

— Доченька, закрой жалюзи, режет в глаза.

Едва она закрыла, другой, сидевший в углу каюты, сказал сердито:

— Печет, открой. Темно, как в могиле.

Иришка растерялась: кого из них слушаться? Взяла простынь, быстро привязала ее к тросикам, державшим подвесную койку, и эта нехитрая ширма закрыла от раненого окно. Затем Иришка быстро и неслышно открыла жалюзи. Прислушалась. Оба раненых успокоились. Но только она присела на порожке у двери, чтобы хоть немного отдохнуть, в соседней каюте снова раздалось: