Здесь был мой город: от детской, в три этажа,

Белеющей поликлиники — и до школы;

И в школу, и в поликлинику шел, дрожа,

А вспомню, и улыбаюсь: старею, что ли.

Направо — угол проспекта, и дом-каре,

Большой, с магазином "Вина"

и вечной пьянкой,

но эти окна! И классики во дворе

С "немой", "слепой", "золотой",

с гуталинной банкой!

Здесь ходят за хлебом, выгуливают собак,

Стирают белье, глядят, как играют дети,

готовят обед — а те, кто живет не так,

Живет не так, как следует жить на свете.

Да, этот мир, этот рай, обиход, уют,

Деревья, скверик с качелями и ракетой

И райские птицы мне слаще не запоют,

Чем эти качели, и жизни нет, кроме этой.

Свет окон, ржавчина крыш, водостоков жесть,

Дворы, помойки, кухонная вонь, простуда

И ежели после смерти хоть что-то есть,

То я бы хотел сюда, а не вон отсюда.

* * *

Эгоизм болезни: носись со мной,

неотступно бодрствуй у изголовья,

поправляй подушки, томись виной

за свое здоровье.

Эгоизм здоровья: не тронь, не тронь,

Избегай напомнить судьбой своею

Про людскую бренность, тоску и вонь:

Я и сам успею.

Эгоизм несчастных: терпи мои

вспышки гнева, исповеди по пьяни,

Оттащи за шкирку от полыньи,

Удержи на грани.

Эгоизм счастливых: уйди-уйди,

не тяни к огню ледяные руки,

У меня, глядишь, ещё впереди

не такие муки.

Дай побыть счастливым — хоть миг, хоть час,

Хоть куда укрыться от вечной дрожи,

Убежать от жизни, забыть, что нас

Ожидает то же.

О, боязнь касаться чужих вещей!

Хорошо, толпа хоть в метро проносит

Мимо грязных тряпок, живых мощей,

Что монету просят.

О боязнь заразы сквозь жар стыда:

Отойдите, нищие и калеки!

И злорадство горя: иди сюда,

заражу навеки!

Так мечусь суденышком на волне

Торжества и страха, любви и блуда,

То взываю к ближним: "Иди ко мне!",

То "Пошел отсюда!".

Как мне быть с тобой, эгоизм любви,

Как мне быть с тобой, эгоизм печали

Пара бесов, с коими визави

Я сижу ночами?

А вверху, в немыслимой высоте,

где в закатном мареве солнце тает,

презирая бездны и те, и те,

альтруизм витает.

Над моей измученной головой,

Над счастливой парой и над увечной,

Он парит — безжалостный, неживой,

Безнадежный, хладный, бесчеловечный.

* * *

Вот мать, потерявшая сына. В её комнатушке

Одни фотографии:

в десять, в двенадцать, в шестнадцать,

а умер он в двадцать,

желтуху схватив "на картошке".

Из армии целым пришел — в институте погиб.

Теперь ему было бы тридцать. Она прозябает

в научном издательстве,

вечно на грани банкротства,

весь день редактирует, на ночь берет переводы,

порой голодает, но жалоб не слышит никто.

И некому слышать. Подруг у неё не осталось,

Друзья её сына заходят все реже и реже,

У них уже дети, работы, заботы, разводы,

И им все труднее о чем-нибудь с ней говорить:

Они вспоминают о сыне расплывчато, смутно

все те же словечки, поступки…

Но дело не в этом,

Не в этих повторах.

Он смотрит со всех фотографий,

Больших или малых.

И в комнате трудно дышать.

Никто не выносит такой концентрации горя,

Такого раскаянья. Всякая мать-одиночка

На сына орет, чуть он вырастет из-под опеки.

Она это помнит и медленно сходит с ума.

О Господи, как она кается в каждом скандале,

О, как она просит прощенья за каждое слово,

за каждую вспышку… И если он все это видит,

Он в этой же муке раскаянья тянется к ней.

И это раскаянье их обоюдное, эта

взаимная, слезно-немая мольба о прощеньи

все в комнате полнит,

и в ней невозможно остаться

на час или два — потому что душе невтерпеж.

Душа не выносит такой чистоты обожанья,

Любви невозможной, безмерной,

беспримесной, чистой,