никакая ненависть не властна над тобой.

Повторяю, брошенный, горбясь у стола:

Ты была хорошая, хорошая была!

…Куда мне было деться?

Как ни глянь — провал.

А ведь свое детство я так же забывал:

Сказать, что было трудное, — Бога прогневить,

А вспомню — память скудная

не может не кровить.

Был я мальчик книжный, ростом небольшой,

С чрезвычайно нежной и мнительной душой,

все страхи, все печали, бедность и порок

Сильно превышали мой болевой порог.

Меня и колошматили на совесть и на страх,

И жаловаться к матери я прибегал в слезах,

а ежели вглядеться в осколки да куски,

Так сетовать на детство мне тоже не с руки:

закаты были чудные, цвета янтаря,

И листья изумрудные в свете фонаря,

плевал я на безгрошие и прочие дела!

Нет, жизнь была хорошая, хорошая была.

А если и ругаюсь вслух, на миру,

Так это я пугаюсь того, что помру.

Вот и хочу заранее все изобличить,

чтоб это расставание себе же облегчить.

Плетка, да палка, да седло, да кладь

И вроде как не жалко все это оставлять.

Покуда сон недоспанный

не перетек в рассвет

Жалко мне, Господи, жалко, силы нет

И любовь, и братство, и осень, и весну…

Дай мне поругаться! Может, и засну.

* * *

"Четко вижу двенадцатый век…" (А. Кушнер)

Ясно помню большой кинозал,

Где собрали нас, бледных и вялых,

О, как часто я после бывал

по работе в таких кинозалах!

И ведущий с лицом, как пятно,

говорил — как в застойные годы

Представлял бы в музее кино

Бунюэлевский "Призрак свободы".

Вот, сказал он, смотрите. (В дыму

шли солдаты по белому полю,

после били куранты…) "Кому

не понравится — я не неволю".

Что там было еще? Не совру,

не припомню. Какие-то залпы,

пары, споры на скудном пиру…

Я не знаю, что сам показал бы,

пробегаясь по нынешним дням

С чувством нежности и отвращенья,

представляя безликим теням

Предстоящее им воплощенье.

Что я им показал бы? Бои?

Толпы беженцев? Толпы повстанцев?

Или лучшие миги свои

Тайных встреч и опять-таки танцев,

Или нищих в московском метро,

Иль вояку с куском арматуры,

Или школьников, пьющих ситро

Летним вечером в парке культуры?

Помню смутную душу свою,

Что, вселяясь в орущего кроху,

в метерлинковском детском раю

по себе выбирала эпоху,

И уверенность в бурной судьбе,

И ещё пятерых или боле,

тот век приглядевших себе

по охоте, что пуще неволи.

И поэтому, раз уж тогда

Мы, помявшись, сменили квартиру

И сказали дрожащее "Да"

Невозможному этому миру,

Я считаю, что надо и впредь,

Бесполезные слезы размазав,

выбирать и упрямо терпеть

Без побегов, обид и отказов.

Быть-не быть? Разумеется, быть,

проклиная окрестную пустошь.

Полюбить-отпустить? Полюбить,

Даже зная, что после отпустишь.

Покупать-не купить? Покупать,

все, что есть, из мошны вытрясая.

Что нам толку себя упрекать,

Между "да" или "нет" зависая?

Потому что мы молвили "да"

Всем грядущим обидам и ранам,

покидая уже навсегда

Темный зал с мельтешащим экраном,

где фигуры без лиц и имен

Полутени, получеловеки

Ждут каких-нибудь лучших времен

И, боюсь, не дождутся вовеки.

* * *

"Укрой меня, Боже, во аде моем!" (Н.С.)

Глядишь, на свете почти не осталось мест,

Где мне хорошо; но это ещё осталось

Дворы на пути из булочной в своей подъезд,

И окон вечерних нежность, и снега талость.

Желтеют окна, и в каждом втором окне

экран мерцает, и люстры как будто те же,

И ясный закат, в котором виделись мне

Морские зыби и контуры побережий.

Здесь был наш мир: кормили местных котят,

Съезжали с горки, под зад подложив фанеру,

И этот тлеющий, красный, большой закат

С лихвой заменял Гранаду или Ривьеру.