— Не говори так, папа, — вмешалась в разговор девочка, — ты только устал, это, наверно, солнечный удар.

Бек с недовольством сердито отвечал:

— О люди!.. Нет… левый бок… помогите… врача скорей!.. Спасите!..

Дочка бека побежала к вилле. Госпожа сделала жест рукой. Слуги подняли бека и осторожно понесли домой. Процессия медленно двигалась, иногда на время останавливаясь. Слышался только голос бека:

— Сердце!.. Помогите!..

— Молчи, не волнуйся, — успокаивала его госпожа.

Абдо, секретарь, повариха делали все автоматически.

На лицах у них застыла скорбь.

Сзади семенил дядюшка Абдаллах, который так и не мог понять, что случилось. Мысли его спутались, он совершенно растерялся. Вот он присел. Достав из кармана жилета жестяную табакерку, свернул цигарку и выбил из огнива искру. Несколько затяжек рассеяли его беспокойство и сбросили давивший на него груз. Снова на лице появилась улыбка. Бросив окурок, он поднялся, пошел к дому бека и увидел, как оттуда выходил врач. Значит, все кончилось благополучно: у бека и не грудная жаба, и не солнечный удар.

Тогда дядюшка Абдаллах вернулся к злополучной грядке. Засучив рукава и заправив полы галябии в жилет, он сплюнул на руки и взял мотыгу.

— Эх, вы, господа! — проговорил он с укоризной. — Почему нас никакие жабы не берут?

Старая комната, старая, как и сам Аль Каср аль айни[27]. Передо мной покосившийся письменный стол, весь испещренный именами врачей, работавших здесь до меня. Все, что находится в приемном покое, я видел уже тысячу раз: и тампоны ваты, и обрывки марли, и запекшиеся брызги крови на полу, и разбитый сестрой термометр, спрятанный в углу. Все это уже успело в достаточной степени мне надоесть…

Меня даже не трогают стоны лежащего здесь кондуктора. Я только что сделал ему укол, и больной еще не успел побороть и унять того огромного страшного великана, который сжал тисками этого человека.

Вдруг послышалась сирена кареты скорой помощи, пронзительная, резкая… Она как всегда принесла с собой страх, раздирающий сердце, заставляющий трепетать нервы. Кто слышал этот звук, прекрасно понимал его значение: он как бы предупреждал о смерти человека… Для врачей же он имел особый смысл: он предупреждал о том, что предстоит работа, воскрешал в сознании знакомые привычные картины: нитку с иглой, продезинфицированную кожу, распространяющийся всюду запах наркотиков, смешанный с запахом йода, предсмертный хрип тяжело страдающего человека…

Снова раздалась сирена. Я застыл… и тут же пробудился от своей задумчивости. Санитар повернулся и бросил окурок сигареты, которую украдкой курил. Вместе с окурком исчезла и та стесненность, которую он чувствовал. Воцарилась тишина. Слышалось только легкое шуршание колес коляски по длинному коридору больницы. В приемную вошел санитар скорой помощи и, с трудом переводя дыхание, бросил несколько слов:

— Пулевое ранение, господин доктор… Офицер… В него стреляли в саду… Ранен… Покушение…

Эти слова вызвали в моем сознании мысли о темной ночи выстреле и убийстве. Я не мог собраться с духом и взять себя в руки. В приемный покой санитары вкатили коляску. В это мгновение тишину больницы разорвал сильный продолжительный крик, доносившийся с верхнего этажа.

С грустью покинул я кресло и подошел к раненому. Передо мной, закрыв глаза и скрестив на груди руки, лежал человек с плотно сжатыми губами. Чувствовалось, что он не утратил надежду, не потерял веру в благополучный исход…

Черты его лица привлекли мое внимание. В них было что-то родное, египетское, возбуждающее в тебе гордость, заставляющее еще крепче полюбить свою родину.

Он был брюнет. Если внимательно всмотреться, можно было на его лице увидеть отражение тех прекрасных солнечных лучей, которые создали культуру по берегам Нила… Густые черные усы, придававшие лицу мужественность и силу, еще больше оттеняли, подчеркивали его загар. Это огромное мускулистое тело казалось отлитым из стали… Сильная шея дышала молодостью и жизнью… И вот говорят, он смертельно ранен…

Наклонившись над раненым, внимательно его осматривая, я пытался разобрать его слова, как вдруг почувствовал, что тихо говорю сам, что губы мои шепчут, кого-то осуждая: — Убили тебя…

Преодолев оцепенение, я пришел в себя. Раненый отвечал приглушенным голосом:

— Убили меня… в темноте… стреляли… в спину…

Пораженный, я спросил:

— Кто?.. Кто они?..

— Преступники… и главарь их… все они… проклятые собаки…

В комнате был слышен только его голос, который удивил меня своей силой и убежденностью. Затем на мгновение раненый замолчал. Его большие черные глаза смотрели пристально и внимательно, казалось, что его взгляд проникал сквозь потолок, ввысь, до самых небес…

— Фарук[28] убил меня!..

Волнение, точно огонь, охватило меня. Мы жадно ловили его слова… Из стен комнаты вырвался ропот осуждения… он вышел наружу, на улицу, в город, в историю…

В то время мы жили под властью Фарука. В стране было объявлено чрезвычайное положение… Темнота и произвол опустились над Египтом и заставили страдать людские сердца.

Сколько я видел перед собой раненых, несчастных! Но все это были жертвы аварий автомобилей, трамваев, повозок, различных несчастных случаев. А сейчас передо мной впервые человек, раненный пулей. Я не мог овладеть собой, забыл, что я врач, забыл свои обязанности. Я мог только думать и поступать, как египтянин, который задыхается под произволом и видит, как тиран поражает его соотечественника…

Лицо раненого побледнело. Черты лица исказились. Оно все покрылось каплями пота, скопившимися на лбу и щеках, подобно росе на увядающем цветке.

Я ощупал его тело… оно было холодным. Но это не был холод снегов, нет… это был холод того длинного пути, в конце которого смерть.

— Шок!

Я как-то бессознательно произнес это слово и схватил руку раненого, проверяя пульс. Из его посиневших губ вырвался глубокий стон:

— Ох, рука!..

Моя рука так и застыла на месте. Раненый несколько раз тяжело вздохнул…

Я знал эту непереносимую боль. Она колет, режет, убивает. Но все-таки надо осмотреть рану. Придется взять его за руку и повернуть.

Все затаили дыхание. Стоны, муки несчастного сделали нас немыми.

Взгляд мой задержался на четырех черных отверстиях с обожженными краями… Они вели к трем раскаленным кусочкам свинца, застрявшим в груди… Четвертый прошел насквозь, пробив легкое… Из раны била кровь. Я принял решение:

— Операция! Немедленно оперировать!..

Волнение охватило сестру и санитара. Казалось, приходит спасение, оно близко…

В моем мозгу возникла картина: открытое, пустынное место, раненый человек, лежащий во мраке и взывающий о помощи… его страдания, боль… скорбь… но он слышит голос, несущий ему спасение, голос, который, как эхо, звучит повсюду:

— Я иду к тебе, друг!.. Иду к тебе!..

И вот на постели, где умер Абдель Али — маленький студент, которого ударили в голову на демонстрации, где умер Садык — сын возчика, по телу которого прошла повозка его отца и переломала ему ребра, и многие, многие другие, лежит теперь раненый Абдель Кадер.

Вокруг ослепительная белизна стен. Рядом с кроватью кислородные подушки, аппараты для переливания крови, сосуды с горячей водой, кипятильник, над которым вьется пар. В комнате группа врачей и сестер. Всюду тишина, которую нарушают только стоны Абдель Кадера.

Еще первый литр крови проходил свой путь к его сердцу, как стала исчезать бледность, покрывающая лицо раненого, прояснились глаза… Вот они остановились на мне… Раненый внимательно посмотрел на меня, как человек, на что-то решившийся. Меня поразил этот внимательный взгляд. Вместе с удивлением росли тревога и страх. Вдруг его губы пришли в движение, черты лица изменились, на лице заиграла улыбка, прекраснее всего, что мне приходилось видеть. Не знаю, что в этот момент было написано на моем лице, но я почувствовал, как радость охватила меня, как вздрогнуло мое сердце. Мы улыбнулись друг другу. Я обратился к нему: