— Как вы себя чувствуете?
С трудом дыша, он еле слышно ответил:
— Лучше… много лучше…
Но вот постепенно, подобно солнцу за тучами, улыбка стала исчезать. Потемнело исказившееся гримасой лицо, только глаза продолжали сверкать.
— Что с тобой? — с волнением спросил я.
Хватая воздух, точно человек, которого душит кошмар, он проговорил!
— Да… негодяй… потащил в темноту… Я ведь его друг… Только бы мне выздороветь, я им покажу!.. Предатель!..
Лицо его было усталым. Погас огонь в глазах, они стали еще более темными. Только блестели маленькие капельки пота на лбу и щеках.
Он пытался улыбнуться, но это было лишь подобие улыбки: лицо не подчинялось ему.
— Воды! Пить… Пить!
Я провел марлей, смоченной водой, по его губам и языку.
Наконец он овладел собой, улыбнулся и сказал:
— Спасибо… спасибо, доктор… О, еще… еще… пить… о люди… пить…
Раньше чем кто-либо другой, я протянул руки, но на этот раз, чтобы запретить ему пить.
В дверь постучали. Я открыл. Длинный коридор был полон людей, объятых страхом. Все глаза обратились ко мне, в них можно было прочесть вопрос… почувствовать просьбу… увидеть надежду.
Вошел сотрудник приемной. Он был необычно молчалив, глаза его блуждали, словно он забыл, зачем пришел и что ищет. Он направился в угол, к вещам Абдель Кадера… Вот костюм с дыркой на спине, белая рубашка с красной рваной дыркой на правой стороне… коробка с тремя сигаретами… два платка… конфеты… кошелек, где, кроме денег, старое с изогнутыми краями фото ребенка…
Собрав вещи, он немного замешкался, обвел всех взглядом и остановился на Абдель Кадере. Затем он ушел, сопровождаемый приглушенным ропотом. Я запер дверь.
Поздно. Больные утихли. Мрак опустился на улицу, но яркий свет заливает все здание больницы. Булькает вода в кипятильнике. Зевает сестра. У края постели, подобно сфинксу, застыл санитар. Воздух густой и тяжелый…
Кажется, все вокруг меня задыхается. Никогда прежде я не испытывал ничего подобного. Вот вся палата глубоко задышала, точно больной в лихорадке, какие-то тонкие, невидимые пальцы схватили мое сердце и сжали его… Я невольно встал, прошелся по палате, подошел к кипятильнику, поднял крышку, положил туда борной, хотя в этом не было никакой необходимости… Прежнее ощущение не покидало меня. Вдруг я внезапно понял — что-то случилось…
Раненый напрягался, чтобы вдохнуть в себя воздух. Лицо его исказила гримаса, он боролся и страдал… Казалось, огромные камни лежат у него на груди, и он не может их сбросить, не может от них избавиться… Теряюсь в догадках, что делать?.. Наклоняюсь, чтобы осмотреть правый бок, и вижу кровь: она бьет фонтаном. Кровь затопила простыни, пропитала матрац, стекала с кровати капля за каплей, поток за потоком… Началось кровоизлияние…
Все средства были испробованы. Вата пропиталась кровью. Положили новую повязку. Вата вновь окрасилась в красный цвет. Кровь проникала всюду, заливала пол. Шла борьба, борьба, полная упорства, граничащего с отчаянием. Наконец удалось заткнуть отверстие под правым соском. Наложили пластырь в несколько слоев. Я придерживал повязку рукой. Не первый раз я вижу кровь; с того дня, когда началась моя работа в приемном покое, я всегда ощущал запах крови… запах с неприятным привкусом, вслед за которым в сознании всплывают зияющие раны или погибающие от чахотки люди. Но сейчас, видя кровь, которая заливала мои руки, всматриваясь в раненого, я задумался. Это был настоящий человек; он вырос на иле нашей долины… ел наш хлеб… пил нашу воду…
Я пытался воскресить в своем сознании прошлое, увидеть дедов и отцов, павших героев, имена которых высечены в мраморе, и тех, имен которых вы там не найдете, я пытался увидеть себя и людей, именитых и простых, тех, кто вынужден был довольствоваться страданиями.
Мысли мои бродили далеко, но неизменно возвращались к беспомощным рукам, лежащим на груди раненого, к пальцам, которые безуспешно пытались отбросить, отодвинуть неумолимую смерть… Смерть… Это слово преследовало меня… Кровь сорвала пластырь и, горячая, мощная, била фонтаном…
Я стиснул руки. Взгляд упал на пятую банку с кровью, которая текла из аппарата в артерии раненого и через отверстие выходила наружу. Я не мог заткнуть его. Был бессилен остановить этот поток, который заливал пол.
Мы уже использовали всю кровь, которая была в больнице, а фонтан бил с прежней силой.
Я встретился взглядом с врачом, который пришел помочь мне, но быстро отвел глаза, чтобы не прочесть в них приговор, рождающийся в сознании.
Нужно достать еще крови…
Из поездки по больницам Каира мой ассистент вернулся с одним литром крови… единственным во всем городе… Это было последнее, от чего мы зависели… Надежда покинула нас…
Раненый начал хрипеть. Около складок рта образовались пузырьки. Лицо его стало какого-то пепельного цвета. Жизнь покидала тело.
Много раз видел я раненых, видел, как они умирали, ко сейчас не хотел верить, что конец Абдель Кадера неизбежен. Да, он был на пороге смерти еще в начале ночи, но тогда никто не мог себе представить, что у него в груди пули. Пять часов, пять долгих часов провел я около него; слышал его страшный рассказ, видел, как борется юность, как она уступает.
Когда Абдель Кадера привезли к нам, он казался совсем здоровым, сейчас же чувствовалось, что все его тело изранено.
Я не отходил от него ни на шаг, все это время я был с ним почти один… Он боялся смерти. А я боялся за него. Для него мы были надеждой. Я черпал свою веру в этих банках с кровью, в лекарствах, он черпал свою надежду у меня и боролся.
В начале ночи он говорил мне:
— Доктор…
Я отвечал ему:
— Капитан…
Потом он звал меня по имени. И я называл его по имени.
Время шло… нет, оно текло со страшной медлительностью, хотя события следовали одно за другим… Казалось, что проходит целая вечность. За это время я как бы сам пережил покушение, ранение в спину, чувствовал, что вместе с ним несправедливо обижены и мы. То, что ощущал и переживал я, охватило всех, находившихся в приемном покое.
Казалось, что ранен не только Абдель Кадер, но и я, и мой ассистент, и санитар, и сестра. У нас у всех была одна общая рана.
Отчаяние владело нами. Невозможно было вынести это… Мой ассистент привез литр крови — это было самое важное событие этой страшной ночи. Я вновь и вновь осматривал раненого, искал вену, чтобы вонзить в нее иглу, но странно: вены скрылись, исчезли. Поединок со смертью продолжался. Нет, не только врачи и сестра боролись за жизнь человека, который стал нам дорог, стал частью нас самих. За него боролись все люди…
Проблеск надежды сменялся безысходностью отчаяния.
Снова потекла кровь. Тесно обступив постель, мы следили за пульсом, скрывая друг от друга беспокойство и страх. Раненый стонал, не открывая рта. Нога его то судорожно сгибалась, то распрямлялась. Руки то сжимались, то безжизненно повисали.
Тело боролось с внутренним кровоизлиянием. Но вот он успокоился, затих; послышался только стон, глухой, долгий, вызывающий скорбь и воскресающий печаль, пережитую за всю жизнь, печаль, которой хватило бы, чтобы оплакать всех умерших.
Кризис как будто миновал, казалось, что, наконец, свежая кровь победила. Раненый успокоился. Но нас, как и прежде, не покидало волнение.
Хрип в его груди усиливался и стал походить на визг вгрызающейся в дерево пилы.
Часы уже давно пробили три…
И вдруг… дыхание замерло… шея вытянулась. Раскрылся рот, и раненый выплюнул кровь, ту, которую доставил в банке мой ассистент…
Снова забила кровь… снова ею пропиталась вата. Раненый открыл глаза. В них потух свет, исчез блеск. Они смотрели, а в них — пустота, они смотрели, а в них — беспомощность, бессилие, они как будто ничего не видели…
Вот открылся рот, раздался едва слышный шепот:
— Воды… пить…
Я дал ему воды… Он пил ее глотками, пил холодную воду, которую я для него приготовил.