— Да, но где же взять людей? — спрашивал его Александр Ильич. — У нас и на это покушение едва хватает сил.

— Людей я найду.

— Хорошо. Но делать это нужно быстрее. Впрочем… Я давно уже хотел сказать, да все как-то к слову не приходилось. Мне кажется, мы слишком торопимся. Прошу понять меня правильно: я не за отступление. Дело нужно во что бы то ни стало довести до победного конца! Но не лучше ли его перенести на осень, чтобы по-настоящему подготовиться?

— Как? Откладывать? — всполошился Шевырев. — Да ты уверен, что тебя завтра не возьмут? А я? Да кто из нас может поручиться, что просуществует до осени? Далее. Если слабый попадется правительству да проговорится, то всем нам конец. А за что? Будь что будет, но вперед!

Шевырев обладал удивительной способностью быстро сходиться с людьми. Он умел ловко и незаметно подмечать их настроения и, как только улавливал, что человек готов на борьбу, не отставал от него, пока не' подчинял своему влиянию. Энергией Шевырев обладал исключительной: несмотря на болезнь, он с утра до вечера мотался по городу. Он вечно торопил всех, вникал в малейшие подробности дела, принимал меры, чтобы оно как можно быстрее двигалось вперед.

Найдя нужного человека и поручив ему какое-то дело, зорко следил за тем, как оно выполняется. Примчится усталый, запыхавшийся, вытрет платком крупный пот со лба и, не присев, спрашивает:

— У вас, конечно, все готово?

Если поручение не было выполнено, Шевырев снимал очки, торопливо протирал, точно хотел получше рассмотреть смущенно стоящего перед ним человека, не столько сердито, как с издевкой спрашивал:

— А что же случилось, батюшка? Вы просто забыли или у вас появились какие-то веские причины? Давайте выкладывайте, мне нужна абсолютная ясность.

И провинившийся, чувствуя себя страшно неловко, начинал объяснять, почему не выполнил поручения. Шевырев поглядывал поверх очков на него так укоризненно, что тому невольно становилось стыдно. Не дослушав до конца объяснение, Шевырев заявлял:

— Извините, батюшка, я спешу. У меня назначена встреча в другом конце города, а времени осталось полчаса. Так я к вам завтра забегу…

Это значило: поручение его надо во что бы то ни стало выполнить. И оно, как правило, выполнялось. Шевырев умел так обращаться с людьми, что ему было очень трудно, а иногда и просто невозможно отказать. Даже если человек что-то не очень хотел делать, он не мог устоять перед ним. Объяснялось это тем, что сам Шевырев постоянно был занят общественными делами.

— Странный механизм этот Шевырев, — сказал как-то Александр Ильич Говорухину, — понять я его не могу.

— А я его, кажется, немного раскусил, — отвечал Говорухин. — Он прежде всего страшный реалист. Он ненавидит все мечтательное и фантастическое. Он относится — это и ты, наверное, успел заметить, — с пренебрежением к сомневающимся, неуверенным людям. Слово «вопрос» для него не существует. Для него существует только уверенность. Эта уверенность, более того — самоуверенность, и есть секрет влияния на людей.

— Преувеличиваешь!..

— Ничуть!

Вспомни, как он нам представил группу: и людей сколько угодно и денег, а на проверку что вышло? Мы с тобой, по сути дела, вступили в мнимую группу. Благодаря этой тактике ему удалось привлечь к делу Генералова, а затем и Андреюшкина.

— Положим, так. Но я не понимаю, в чем же тут его вина? Что мы сами не проявили инициативы?

— Нет, я его за это не виню, — отступал Говорухин. — Я хорошо знаю: инициативных людей очень мало, поэтому все легче примыкают к готовой организации. Но Шевыреву вообще не нравится настойчивость других: он склонен повелевать, приказывать. Помнишь, с каким восторгом он (рассказывал о своих переговорах с Генераловым и Андреюшкиным? Что больше всего понравилось ему? Да именно то, что они мало рассуждали и спорили!

— И во всем этом я не вижу ничего предосудительного. Мне, например, вполне понятна радость Шевырева. Я бы тоже очень обрадовался, встретив людей, с полуслова понимающих меня. И, думаю, Шевырев с восторгом рассказывал о том, как он привлек к делу Генералова и Андреюшкина не потому, что они не рассуждали и не спорили, а потому, что он сразу же почувствовал в них своих единомышленников.

Как бы ни закончилось покушение — удачно или неудачно, — вероятность ареста была большой. Александр Ильич хорошо понимал это и начал думать о том, как вести себя на суде. Кто должен выступить с программной речью, чтобы царские сатрапы не могли представить их как уголовных преступников? Выкраивая время от занятий и работ по изготовлению бомб, он составлял программу фракции. Речь на суде представлялась ему делом чрезвычайно ответственным. Ведь предстояло выступать после таких корифеев революции, как Ипполит Мышкин, Петр Алексеев, Андрей Желябов. Он знал их страстные, неистовые речи и не считал себя способным на такую роль. Ему казалось, что из всех участников заговора лучше всего мог бы выступить на суде Сергей Никонов. Придя как-то к нему, он сказал об этом.

— Вы это серьезно? — спросил несколько озадаченный Никонов.

— Да.

— Благодарю за честь. Но, положа руку на сердце, признаюсь: не справлюсь я с этим делом. Нет-нет, и не настаивайте! У меня и теоретическая подготовка весьма поверхностная, и оратор я никудышный. Так еще, в обыкновенном споре, я могу логически изложить свои мысли, а чтобы специально выступать… Клянусь вам, у меня и на две минуты не хватит духу.

— Вы преувеличиваете свои недостатки.

— Александр Ильич, но согласитесь же, что мне не по силам роль Желябова или, например, Петра Алексеева.

— В народе, Сергей Андреевич, говорят: всякое сравнение хромает. Там были одни условия и силы, у нас — другие.

— Согласен. Но разве тот же Лукашевич хуже меня подготовлен? Да и оратор он хороший.

— Не спорю. Лукашевич действительно неплохо мог бы справиться с этой задачей. Но ему, как поляку по происхождению, неудобно. Наше покушение могут представить «польской интригой», основанной на личной мести русскому царю. Сделать это властям будет очень легко: Лукашевич ведь и говорит с польским акцентом.

— Да, верно, — начинал сдаваться Никонов, — но все-таки… не по моим силам эта роль. Давайте договоримся: если никого более подходящего не подберем, то, так и быть, выступлю я. Хотя, честно признаться, от одной мысли, что мне придется это делать, я чувствую большое смущение и неловкость. Мне трудно даже совершенно отвлеченно представить себя в этой роли.

. — Во всякую роль, говорят, надо вживаться, — с улыбкой заметил Саша, — и вам отныне, значит, предстоит этот нелегкий труд.

Один знакомый студент Ульянова получил письмо с юга, в котором сообщалось об арестах военных в Киеве и где-то на Дону. Александр Ильич знал, что Никонов был связан с кружками военных. Вечером помчался к Никонову, чтобы предупредить его об арестах среди офицеров.

— Вам нужно немедленно переходить на нелегальное положение! — настоятельно советовал он Никонову.

— Я тоже мельком слышал, что на юге начались аресты, но никаких достоверных сведений не имею. Слежка за мной идет с начала учебного года, но я не заметил, чтобы она усилилась за последнее время. Кстати, за вами наверняка увяжется шпик, так что будьте осмотрительны. Давайте сопоставим даты арестов и письма. Видите, аресты произошли более месяца тому назад. В случае выдачи меня давно бы уже забрали. Следовательно, такой уж близкой опасности ареста нет. С другой стороны, если я перейду на нелегальное положение, то мне нужно уезжать из Петербурга. А мой отъезд затруднит и без того нелегкую работу.

— Подождем немного, — неохотно согласился Александр Ильич, — но как только увидите, что слежка усиливается, сейчас же переходите на нелегальное положение.

— Хорошо.

— Думаю, уехать вам нужно будет в Вильно. Поживете у друзей Лукашевича, а потом, исходя из обстановки, решим, что дальше делать.