— Нет.

— А Говорухин сказал, что ты печатал.

Саша нахмурился и ничего не ответил. Аня знала: если он не хотел о чем-то говорить, то молчал, но не лгал. И последнее время она все чаще, точно на скалу, наталкивалась на его упорное молчание. Она видела в этом недоверие, обижалась на него. Не зная истинной причины его непоколебимой замкнутости, она объясняла ее тем, что Саша переменился к ней.

— Ты не любишь и не уважаешь меня! — со слезами воскликнула она.

— Ты очень хорошо знаешь, что я тебя и люблю и уважаю, — сказал Саша твердо и так искренне, что Аня устыдилась своих слов.

Когда прошел период разговоров и нужно было приступить вплотную к делу, а значит, и многим рисковать, Говорухин одним из первых начал высказывать недовольства и сомнения. А после того как он узнал, что Шевырев страшно. преувеличил силы м средства группы, он открыто стал говорить, что не доверяет ему. Это, в свою очередь, вызвало и со стороны Шевырева настороженность. Шевырев и раньше недолюбливал Говорухина за пристрастие к красному словцу, а после того как увидел, что он все упорнее увиливает от поручений, и совсем разуверился в нем. Но людей было мало, и Шевырева обстоятельства дела вынуждали обращаться к нему за помощью.

Как-то ночью Шевырев зашел к Говорухину, сказал тоном, не допускающим возражений:

— Эту банку с динамитом я оставлю у тебя. До утра.

— Почему?

— Мне сейчас некуда ее деть.

— Но я же с минуты на минуту жду обыска. Знаешь ты это?

— Знаю. И понимаю: это риск. Но, батюшка, да будет вам известно, что нынешнюю ночь рискуют три квартиры.

— Хорошо! Оставьте! Но я вам скажу все начистоту. Я не верю, что покушение удастся.

— Ах, вот что, — замигал глазами Шевырев и, сняв очки, принялся протирать их, что он всегда делал, когда его озадачивали.

— Да, не верю! И в этом нет ничего удивительного. Работы у вас идут из рук вон плохо. Всюду масса почти непреодолимых препятствий. Удивительная неумелость во всех делах, что грозит страшными провалами. Систематический террор при данных силах явно неисполним, не говоря уже о том, что я не уверен, насколько верны ваши сведения. Отсюда логический вывод: пропадает масса сил непроизводительно. Далеко не уверен я и в том, что вам по силам все это предприятие.

— Так. Еще что? — спросил Шевырев, надев очки и строго, в упор глядя на Говорухина таким пронзительным взглядом, что тот невольно опустил глаза.

— Этого вполне достаточно… — с трудом выдавил улыбку Говорухин.

— Да, этого вполне достаточно, чтобы заключить: струсил парень! Вот уж честно признаюсь: не ожидал от вас этого, батюшка.

— Петр Яковлевич, — возмущенно начал Говорухин, — я попрошу вас…

— Сказать, что вы храбрый человек? Извольте! Я оставляю у вас эту банку с динамитом, а утром зайду за нею. Спокойной ночи! Да, батюшка, — уже в дверях сказал он, — послушайтесь моего совета: не смотрите так мрачно на все дело. Оно — вы скоро убедитесь в этом — поставлено лучше, чём вам кажется. Если полиция нагрянет с обыском, можете сказать, что эту банку я оставил без вашего на то разрешения. До завтра!

Говорухин никак не ожидал такого оборота дела. Он был уверен, что Шевырев, услышав о том, что он не верит в дело, немедленно заберет динамит и больше не появится. Велико же было его удивление, когда Шевырев следующей ночью опять появился. Он сказал, что оставляет банку до следующего утра, и, не дав опомниться Говорухину, скрылся. Тот всю ночь не спал и чувствовал себя так, словно сидел на пороховой бочке и смотрел на ползущий к ней огонек. Разглагольствовать о динамите и хранить его — это, оказывается, не одно и то же.

Раиса Шмидова жила в одной квартире с Говорухиным, и он, выпроводив Шевырева, принялся высказывать ей свое недовольство.

— Таких нахалов, — возмущенно говорил он, — я еще не видел. Знает, что за каждым моим шагом следит полиция, и все-таки принес ко мне такую вещь… И вообще неприятный он человек! Самый вид его производит нерасполагающее впечатление. Ты заметила, какой у него упорный, дерзкий и несимпатичный взгляд? А эта манера говорить крикливым голосом производит просто отталкивающее впечатление.

— Вы что, поссорились?

— Пока нет. Но к этому, видимо, идет.

— Тогда все ясно, — улыбнулась Шмидова. — А то я думаю, что случилось? Ведь ты недавно был совсем другого мнения о нем. Ты говорил мне, что Шевырев очень оригинальный. Ты восхищался тем, что он, взявшись за какое-нибудь дело, не отступал ни перед какими трудностями, пока не доводил его до конца. Тебя приводило в восторг то, что он, увлекшись чем-то, не только ночи напролет не спал, но даже забывал поесть.

— Я и сейчас не отрицаю: энергии у него хоть отбавляй. А совести и порядочности… Ну, посуди сама, мог бы, например, Ульянов так поступить, как он? Да никогда в жизни! Он быстрее сам примет удар, направленный на товарища, чем станет прятаться за спину других.

Вскоре повторилась та же история: неугомонный Шевырев вновь поднял Говорухина в два часа ночи с постели и вручил ему склянку с гремучей ртутью.

— Что там? — спросил Говорухин, когда Шевырев поставив сверток под его кровать, поспешно направился к двери.

— Пустяк…

— Нет, все-таки. Я должен по крайней мере хотя бы знать, чем вы меня на этот раз осчастливили.

— Успокойтесь, батюшка, — беззаботно продолжал Шевырев, — там всего-навсего гремучая ртуть.

— Что?!

— Один только вам совет: не вздумайте выбросить в окно — взорвется. Ну, батюшка, я побежал. Мне сегодня не придется, видимо, спать.

— Петр Яковлевич, одну минуту…

— Завтра, завтра потолкуем, — кинул тот через плечо, скрываясь за дверью.

Завесив окно, Александр мастерил футляр для бомбы. На хозяйской половине часы пробили два. У него глаза слипались ото сна, но он не ложился: нужно было к утру во что бы то ни стало закончить. Когда сон очень уж одолевал, он умывался холодной водой и, пошагав по комнате, принимался за работу. Он каждый день ждал обыска и старался ничего опасного не держать дома. Однако возможности соблюдать абсолютную конспирацию были настолько ограничены, что в квартире всегда находилось что-то заставляющее опасаться.

Вдруг послышался стук в дверь. Смахнув со стола картон, бумагу, клей, Александр сунул все это вместе с футляром в корзину для бумаг и разложил книги так, точно он занимался. Стук повторился. Боясь, чтобы не всполошились хозяева, он вышел в коридор, подавляя волнение, спокойно спросил:

— Кто?

— Открой, Александр Ильич.

— Орест Макарыч?

— Я. И всего на минуту, — продолжал Говорухин, переступая порог.

— Что-то случилось?

— Пока нет. Но если Шевырев будет себя и дальше так вести, то он наверняка погубит всех.

Преувеличивая опасность своего положения, Говорухин принялся жаловаться на Шевырева. Александр слушал его и вспомнил, с каким жаром Говорухин агитировал его взяться за подготовку покушения, как он издевался над теми, кто раздумывал, стоит ли примыкать к террористической группе. Значит, пока шли только разговоры, он был смелее всех, а сейчас… А сейчас вот он, изо всех сил стараясь скрыть, что струсил, говорит:

— Я с самого начала сказал: не могу принимать активного участия в подготовке. И не потому, что боюсь, а потому, что полиция следит за каждым моим шагом. Своим участием в деле я могу только завалить его. Ты согласился с этим? Согласился. Шевырев знает это? Знает. Зачем же он устраивает такие опасные фокусы? Чтобы испытать терпение мое? Но ведь он может погубить все дело!

— Хорошо. Я поговорю с ним. А тебе, Орест Макарыч, — с какой-то необычайной ноткой властности в голосе продолжал Александр Ильич, — па мой взгляд, лучше всего уехать за границу.

— Я тоже об этом думал, — обрадовался Говорухин. — Да, да, ты прав: мне нужно немедленно скрыться. Только как это лучше сделать?