Прежде чем поднять предмет, надо посмотреть на него с другой стороны. Я обошла кругом и принялась осторожно сверху вниз водить щеткой по щебню. Крохотные желтые струйки песка быстро текли между засохшими комками грязи. Таинственный предмет был почти рядом. Еще одно движение щеткой — и мы увидели изогнутую поверхность, покрытую красновато-коричневой краской. Ниже песок осыпался, и образовалась маленькая щель.

— Не можете ли вы что-нибудь увидеть сквозь нее? — спросила Гильда.

Я легла на землю, заглянула в щель и поняла, что это головка. Можно было разглядеть лишь часть лица, покрытого красноватой краской, — изгиб подбородка и более темный уголок рта. Гильда позвала находившегося неподалеку Джона.

— По-моему, это голова статуи, — спокойно сказала она ему.

Он долго и внимательно всматривался, еле сдерживая волнение.

— Я подожду, пока вы очистите ее, — сказал он.

Мы осторожно удаляли пласты щебня. Мучительно делать что-нибудь медленно, когда сгораешь от любопытства. Но торопиться было нельзя. А вдруг на лице, которое мы еще не видим, окажется трещина? Тогда от одного торопливого движения все может погибнуть.

Мы расширили впадину под головкой, и Джон подсунул туда руку. Гильда еще раз провела щеткой — и головка опустилась на руку Джона. Он медленно извлек ее из руин. Затем очень осторожно перевернул на ладони.

Перед нами было лицо юной девушки, обрамленное темным, парадным париком. Из-под изогнутых темных бровей смотрели удлиненные, прекрасно очерченные глаза. Уголки приятного, мягкого рта были чуть опущены. Детская округлость смуглых щек странно контрастировала с крохотным, но волевым подбородком. Скульптору каким-то чудом удалось передать трогательность и благородство молодости, обремененной королевским саном. Эта маленькая головка являлась еще одним прекрасным образцом Амарнского искусства. Скульпторы эпохи Эхнатона умели подмечать и в совершенстве передавать нечто большее, чем внешнее сходство.

Я посмотрела на Джона. Его осунувшееся, посеревшее за последние недели лицо сразу преобразилось. Сияющий, он стоял на коленях в пыли, держа в руках чудесную вещь.

— Теперь, — сказал он медленно, — мы можем считать, что наша работа увенчалась успехом!

В тот вечер золотисто-розовое небо просвечивало сквозь деревья, предвещая тихие дни. Нил совсем успокоился. Когда мы с Гильдой, заперев шкаф с медикаментами, вернулись в столовую, лампа уже горела. Перед Джоном на столе лежала маленькая головка и раскрытая книга, в которой был помещен снимок одного из стульев, найденных в гробнице Тутанхамона. Кожаную спинку его украшало тиснение из золота и серебра с драгоценными камнями и цветными стеклышками: молодой фараон сидит в кресле, откинувшись на спинку и заложив руку назад. Его взор устремлен на юную супругу, царицу Анхесенпаатон, третью дочь Эхнатона. Она стоит перед ним, прямая и смелая, касаясь правой рукой его плеча.

Джон повернул найденную головку в профиль, придав ей тот же ракурс, что и на снимке. Сходство было поразительное: тот же удлиненный разрез глаз и те же темные брови, небольшой изящный нос и полные губы с чуть опущенными уголками, нежные щеки и маленький решительный подбородок. Даже форма париков совпадала.

— Я думаю, это Анхесенпаатон, — сказал, наконец, Джон. — Интересно, согласятся ли со мной другие?

Закрыв книгу, он вдруг произнес:

— Его величество Джон желает пива!

И тут мы поняли, что мрачная полоса миновала. Мы имели право быть счастливыми: ведь сезон завершился удачно.

Это был чудесный вечер. В ожидании ужина мы сидели вокруг стола и пили пиво. Маленькая головка в колыбельке из ваты переходила из рук в руки; мы восхищались талантом художника, сумевшего так много передать в этой миниатюрной вещице.

Ральф начал рисовать головку. В его веселых голубых глазах светился живой интерес. Теперь я была уверена, что он снова здоров и полон сил, и могла мечтать о покрытых снегом горных вершинах далекой Греции.

Я вспомнила наш первый вечер почти четыре месяца назад. Внешне мы не изменились, пожалуй, только загорели. Мы были веселы и тогда, но не так, как сегодня. Теперь мы искренне радовались тому, что выполнили большую работу и что все неприятности позади. Усталость не имела сейчас ни малейшего значения. — Я сфотографирую ее завтра, — сказал Джон, — и сам отпечатаю. Нужно поскорее отослать отчеты.

В тот вечер я быстро закончила регистрацию и вновь принялась за описи. Напрасно я боялась, что утреннее мрачное настроение вернется: оно рассеялось, подобно туману на солнце. Маленькая головка, видимо, придала нам бодрость и принесла успокоение. Я решила сегодня обязательно закончить опись бронзовых и каменных предметов, включая фрагменты скульптур и наше новое сокровище.

Поздно вечером, когда я завершила работу, мне захотелось еще раз взглянуть на головку. Она покоилась на мягком белом ложе; во взгляде ее удлиненных глаз и уголках изящного рта таилась легкая усмешка. Я со всех сторон освещала головку электрическим фонариком, стремясь при свете его бледных лучей уловить «секрет» совершенства лепки. Притолока Хатиа была очень интересна; золотой клад вызывал любопытство, но лишь эта головка доставляла мне подлинную радость. Поистине нам посчастливилось «откопать» сокровище!

Я вспомнила слова Альфреда Тернера: «Изучайте внимательно все скульптуры там, на месте. Как бы мне хотелось увидеть египетскую скульптуру у нее на родине, а не в музее». Какими жалкими казались мне теперь мои попытки мять глину и обтесывать камни. Я прекрасно понимала разницу между посредственными способностями и подлинным талантом. Передо мной было произведение одаренного мастера. Глядя на маленькую головку, ученица приветствовала неизвестного художника, умершего более трех тысяч лет назад.

Прикасаясь к предмету, пролежавшему так долго под землей, я испытывала странное волнение. Слова «это сделано три тысячи лет назад» я теперь воспринимала так: эта маленькая головка, прижатая ворохом щебня к развалившейся стене, лежала здесь в прожженном солнцем безлюдном месте все время, пока горела Троя, пока ассирийский царь Синахериб разорял города за пределами своего государства, а Афины достигли расцвета и пришли в упадок; она находилась там во время первого похода римлян в Лондон и в тот день, когда Гарольд пал в битве при Гастингсе[30], а последний Плантагенет[31] — на Восвортском поле; так она лежала долгие годы, вплоть до сегодняшнего дня! И вот, наконец, оказалась в теплой человеческой руке.

Я вдруг подумала, что и Нефертити когда-то держала в маленькой смуглой ручке портрет любимой дочери. Мне казалось, что и сейчас царица с любопытством наблюдала за мной через открытую дверь. Положив головку на место, я вышла во двор, залитый серебристым светом. Легкий ветерок, точно шлейф платья, коснулся меня. Слабый звук, похожий на шорох шагов маленьких, обутых в сандалии ножек, замер вдали. И вот все исчезло.

На другой день я попросила Джона разрешить мне сделать слепки с одного — двух металлических предметов, пока они еще не запакованы. Ведь с некоторыми из них нам неминуемо придется расстаться в Каире.

— Слепки? — переспросил он, несколько озадаченный.

Я объяснила ему, что лондонский ювелир снабдил меня специальным материалом — морской пенкой и научил делать слепки. Он сказал, что по ним сможет изготовить копии из материала оригинала.

Джон заинтересовался. Мы отправились в комнату, где хранились находки, и пересмотрели все предметы.

— Хеттский амулет из клада, — сказал он вдруг. — Что вы на это скажете? В Каире его обязательно отберут.

— Надеюсь, он выдержит. Предмет, с которого делается слепок, не должен быть хрупким, так как его приходится немного сдавливать. Было бы ужасно сломать амулет.

Немного помедлив, Джон сказал, что готов рискнуть, и я уселась за работу.