Морская пенка достаточно мягка, чтобы в нее можно было вдавить предмет, и достаточно тверда, чтобы запечатлеть каждую деталь. Взяв два куска такой пенки, я терла их, пока они не стали плоскими и гладкими. Затем очень осторожно вдавила амулет большим пальцем в меловой слой одного куска и, когда он наполовину погрузился, наложила сверху второй. После этого я стала сжимать обе половинки. Как только они соединились, я открыла их и вытащила амулет. К счастью, он ничуть не пострадал. Теперь каждый кусок хранил точный отпечаток половины амулета. Я снова соединила обе половинки слепка, крепко связала их проволокой и перочинным ножом выдолбила снизу воронку, а сверху просверлила две тонкие сквозные дырочки.

Хилэри пожертвовал для опыта несколько пуль и теперь плавил свинец. Мы влили расплавленный свинец в воронку. Послышалось слабое шипение, и вот перед нами новый амулет — точная копия настоящего. Только с макушки свисали два тонких коротких свинцовых усика. Острым ножом я отсекла их и затвердевший сгусток у нижнего отверстия. Работа была завершена.

Позднее мой лондонский ювелир сделал с этого свинцового слепка множество копий из массивного серебра, и у каждого человечка, как и у оригинала, были круглые золотые шапочки.

На следующее утро мы с Гильдой приступили к упаковке мелких предметов, и к венгру они уже были готовы к погрузке.

Ральф и Хилэри запечатали чертежи и зарисовки в металлические цилиндры.

Склад снова был пуст. Во дворе, среди разбросанной бумаги и соломы в лунном свете белели готовые к отправке ящики. Еще один сезон подходил к концу.

На следующий день к причалу подошла большая парусная баржа; она должна была доставить наши драгоценные ящики в Каир. Все рабочие собрались на берегу. Некоторые помогали перетаскивать вещи на борт, другие пришли ради развлечения. Такое большое судно не часто причаливало к их берегу. Его называли дедушкой нашей фелюги. Неуклюжее, с заплатами всех цветов и размеров, оно, казалось, в любой момент может неожиданно пойти ко дну, хотя мы были уверены, что этого никогда не случится. Вероятно, это судно существовало сотни лет.

Когда все ящики были благополучно водворены на борт, по трапу со степенным видом прошествовали гуськом трое куфти; в одной руке каждый нес по палке, в другой — по узелку. Они обязаны были сопровождать наши находки в Каир, а затем доставить их в сохранности с берега к двери музея. Высокие, стройные, в черной одежде и белых тюрбанах, эти куфти походили на Сима, Хама и Иофета; всем своим видом они точно говорили: «Право же, это не наше занятие». Их дружелюбно приветствовал капитан баржи — старый «морской волк» с сухим загорелым лицом. Вся команда состояла из троих рослых приветливых юношей — его внуков.

Как только ящики были аккуратно уложены, баржа отчалила. Течение все дальше и дальше уносило ее. И вдруг два паруса странной формы, как крылья гигантской птицы, веером раскинулись по обе стороны мачты. Легкий бриз раздул их, и старая неуклюжая баржа на наших глазах превратилась в прекрасное легкое судно.

Ослепительно белые паруса, развеваясь над странным грузом, поравнялись с северным мысом; еще несколько мгновений — и они исчезнут из поля зрения. Я подумала о головке принцессы, о тщательно нанизанных на нитки ярких ожерельях, о бронзовых ножах и зеркалах, о нарядной притолоке Хатиа. Все эти предметы плыли теперь по реке, навсегда удаляясь от родных мест, где они пролежали так долго.

Наконец баржа скрылась. Никто не произнес ни слова, но всем стало ясно, что с этой минуты сезон окончен.

— Сегодня вечером мы дадим импровизированный бал, — сказал Джон, все еще не отрывая глаз от далекого мыса и полоски прозрачной голубой воды.

Радостная весть мгновенно облетела всех: каждый, кто умеет петь и танцевать или желает присутствовать на вечере, приглашается в дом. Хуссейн и Абу Бакр развесили во дворе фонарики и поставили у стены в столовой складные стулья. Пока мы ужинали, гул голосов и суета нарастали. Порой раздавалась трель волынки или дробь барабана. Хуссейн сновал с блюдами вокруг стола. Он еле сдерживал возбуждение.

Мы вышли. Мягкий свет падал на темные лица собравшихся у наружной стены. Один мужчина и две девушки-прачки сидели на корточках у кухонной двери: у них через плечо висели барабаны. Они сами смастерили их из глины. Полые и длинные, эти инструменты напоминали дымовые трубы; их широкое отверстие было затянуто плотной кожей. Рядом с барабанщиками сидели двое мужчин с длинными тростниковыми волынками. Мальчишка притащил ворох соломы, положил ее у ног музыкантов и поджег. Держа барабаны над пламенем, музыканты ударяли по коже. Она становилась более плотной, а звук более высоким. Мы уселись на стулья, и барабанщики принялись отбивать свои странные, непривычные для нас ритмы. Барабаны то звучали дружно, то спотыкались и спорили друг с другом. Прекрасные исполнители, меняя место и силу удара, вызывали самые различные звуки: глубокий при сильном ударе по центру и более высокие, нежные при быстрых, легких ударах пальцами по краям.

Очень интересно было наблюдать за их руками. Двигались лишь кисти, гибкие и ловкие; верхняя часть руки оставалась неподвижной, придерживая тяжелый барабан.

Но вот в игру вступили волынки с басовыми трубками, и толпа восторженно замерла. Низкие звуки волынки состязались с ровной дробью барабанов. В течение нескольких минут музыканты играли, точно изучая друг друга. Но скоро зазвучала одна мощная неотразимая мелодия, и слушатели забыли, что перед ними у тлеющего огня сидят пять человек. Музыканты застыли, подобно изваяниям, склонив головы над инструментами. Двигались только проворные, быстрые пальцы. Жалобные звуки волынок и дробь барабанов, напряженные лица слушателей, зачарованных музыкой, свет ламп и мерцающего костра — а над всем этим небо в алмазах! Это был один из тех моментов, которые запоминаются на всю жизнь.

Собравшиеся не замечали нас, возможно потому, что за это время привыкли к нам, и, казалось, не они наши гости, а мы приглашены на чудесный национальный праздник.

Хуссейн спокойно стоял рядом с нами, закрыв глаза и слегка потирая большие руки. Все молчали, напряжение нарастало.

Вдруг от толпы отделилась фигура в белой одежде и остановилась посреди двора. Певец не мог больше ждать. Веселое оживление охватило толпу, все заулыбались, напряжение немного спало.

— Лучший певец, — радостно шепнул Хуссейн, — Его не заставите петь, если он не захочет.

Это был уже немолодой человек в изношенной одежде. Он стоял спокойно, как повелитель, который сознает свою власть над слушателями. Певец поднес руку ко рту, точно хотел донести песню до самой отдаленной границы Египта. И вот его серебристый голос присоединился к волынкам и барабанам; музыканты признали мастера: инструменты зазвучали тише, давая простор прекрасному высокому и чистому голосу. Я не понимала слов, но Хуссейн сказал, что это очень старинная песня о царском сыне, утонувшем в реке во время жатвы. Все подхватили песню, повторяя хором конец каждой строки; волынки жалобно вторили, а барабаны скорбели об утрате.

Наконец, песня смолкла. Певец со склоненной головой устало опустился на землю у костра. Раздались аплодисменты и восторженные возгласы; он в знак признательности поднял руку, улыбнулся, зажег папиросу и, прислонившись к кухонной стене, задумался.

Теперь на середину двора выскочил гибкий Махмуд Умбарак и с очень серьезным видом начал исполнять сложный танец. Зрители сосредоточенно следили за плавными красивыми движениями его рук; он то размахивал белой палкой над головой, то держал ее тонкими пальцами на уровне плеч. В черной одежде, изящно и легко он, как балерина, скользил по двору. Этот танец ласкал глаз, но не волновал. Махмуд торжественно и красиво описывал круги по двору, думая только о техническом совершенстве танца. Он исполнял его со старательностью, присущей всем куфти. Закончив танец, Махмуд скрылся, провожаемый восторженными аплодисментами.

Один номер следовал за другим. Три девушки танцевали вместе. Потом акробат прошел несколько кругов на руках, удерживая между ступнями нелепо торчавших ног цветные платочки. Вокруг него быстро носились в джиге двое мужчин с цветными платками в руках. Они размахивали ими над головой, опускали вниз, а затем закидывали назад.