Рванула граната, прошли осколки, визгом царапая сердце. Да мы же уже подползли на дистанцию броска!

— Гранаты к бою! Приготовились! Разом, по команде! Кидай!

Это ротные. Молодцы, не растерялись, еще раз, нет.

— Ура!

Тут и команды не нужны. Чем мне матросы нравятся — есть у них чувство локтя, как у нас, пограничников. Встали все разом.

— Полундра!

Надо немцам отдать должное — сдаваться недочеловекам, нам, то есть, никто не подумал. Встретили нас жестко, бились насмерть. Потом увидели, что не устоять, и уйти мы им уже не дадим, вызвали огонь на себя. Уже знакомые нам пушечки, видели мы их работу на дороге, вновь дали о себе знать. Рвутся снаряды прямо на позиции, только позиция-то немецкая. Всюду блиндажи, укрытия, пулеметные позиции, наблюдательные пункты — есть куда спрятаться. Прижались мы к земле, десяток случайно уцелевших таки тевтонов от нас утек. Да и болт им за щеку. Или якорь.

А морячки пошли трофеи собирать. И вся бригада подтянулась. Среди ополченцев в нашем батальоне строители имелись — начали позицию укреплять, ходы соединительные рыть, отхожие ровики делать, НП на юг выносить. Наблюдательный пункт так обычно называют сокращенно.

— Раненых в медсанбат, оттуда тяжелых заберут в госпиталь!

Ага, сейчас же. Все сидят, руки-ноги перевязывают, несколько голов бинтами обмотано, а в госпиталь всего двое — ранения в грудь и в живот. Удачи вам, парни. Прекрасно остаться в живых на войне, но выжить в больнице — прекрасней вдвойне. Старая солдатская песня, слова Игоря Иртеньева, музыка Давида Тухманова.

Сто двадцать три человека мы потеряли. Еще десяток таких атак и бригада исчезнет. Как сон, как утренний туман. Что-то надо делать. Вестовой примчался — командиров на совещание. Старший лейтенант из «Зеленстроя», наш комбат, три ротных ополченца, два капитан-лейтенанта, тоже ротные, ну и с ними за компанию. Пошли.

— Товарищи! — это комиссар. — С победой!

- ****ь, можно подумать, мы Рейхстаг штурмом взяли. Еще пара таких побед, и будет у нас отдельный батальон вместо бригады, — говорю я вполголоса Снегиреву, и заткнулся наш партийный соловей.

— Прошу прощения, за ненормативную лексику, что изредка у меня прорывается, — продолжаю, раз все молчат, — и ………..!

Высказался.

— А теперь конкретно. Нас тупо гонят на убой. До Урицка шесть километров и немцы сейчас их все перекапывают вдоль и поперек. И пристреливают. Выбирают ориентиры для флангового огня и отсечного. Где наши орудия для контрбатарейной борьбы? Танки где? Куда заявку на артподготовку отдать? Мне на завтра хоть десять минут огня, но надо. И по темноте надо отойти на пару километров назад, — предлагаю.

Тут они все взвились и комиссар, и командир, и начштаба, и три сторожа из политотдела армии. Стратеги гнойные.

— Я, как куратор батальона народного ополчения, принимаю решение — батальон и ударные роты поддержки на ночлег вывожу в село. Личному составу после боя нужен полноценный отдых. Где расписаться?

Начштаба бумажку быстро написал, я автограф ему оставил.

— Валим отсюда. Снегирев, принимай командование над сводным отрядом, я в город, — сообщаю всем на ходу, и заскакиваю на ходу в машину на север.

Мы, конечно, тоже умрем, но не задаром, нет, не задаром.

Водителю надо было только в Автово, но я его быстро уговорил меня в город отвезти. Обещаниям моим он, конечно, не поверил, но, получив удар в ухо, стал более послушным. Особенности национального менталитета. Русский характер…

Первым делом доехали до Литейного переулка, адрес все знают. Пропуск на машину выписали, мне без транспорта совсем беда. И заправили нас под пробку. Растерялся водитель, не знает, что и думать.

— Рули в Кировский райком, — говорю, — дела сделаем — есть поедем.

А над городом вой протяжный — первого октября нормы в очередной раз снизили. И голодные сумасшедшие, проглотив положенные им крошки, завыли. То ли добавки просили, то ли умирать не хотели. Не знаю. Только если все два миллиона жителей с ними вместе взвоют — фронт рухнет. Массовый психоз — страшная штука.

В райкоме — тихая паника. Заведующий отделом застрелился. Не секретарь, конечно, но и не рядовой инструктор. И на заводе два самоубийства. А убийств — целых пять. И доносы писать перестали — сил нет.

— Сколько человек в больнице? — спрашиваю.

— Четыре тысячи. Плюс, минус, — отвечает мой приятель зав отдела тяжелой промышленности.

— Готовь пятьдесят человек с оружием, и двадцать тысяч патронов. С тебя — четыре танка.

— А много не будет? — начинает торговаться.

— Завтра все на улицы выйдут, Смольный будет дивизии с фронта снимать. Войдут войска с оружием в город, как в семнадцатом году, помнишь, чем все обернулось? Пять танков. И водителей с завода, мастеров.

Понятна ему была моя правота, цену за работу я просил немалую, высшая мера социальной защиты глядела нам в глаза, подмигивала, только нас это не волновало. Мне нужны были танки, а ему — тишина.

— И фонды больницы на октябрь — пополам, — добавляю.

Пусть помнит — у чекистов холодная голова и жадные руки.

Вывел он мне роту партийного набора, получили мы винтовки и патроны. По дороге в психбольницу притормозили у штаба погранвойск, я водителя хомячкам оставил.

— Покормите его, — говорю, ему меня еще вечером на завод вести, пусть поспит.

Все, чистый паркет шофера добил. Интересно, чем его накормят? Мне-то есть не с руки. Перед акцией.

В больнице только один момент был сложным. В третьем корпусе пациенты палаты открыли и пытались выдавить решетку на выходе. Человек десять в давке погибло, а потом их что-то отвлекло, и у входа осталось человек сто. Вот их нам и пришлось расстреливать прямо на месте. Ума нет — страха тоже. Весь коридор в крови, дерьме, мозгах, вот сюда бы Катеньку, да спросить вечером — любит ли она советскую власть?

У нас трое застрелилось, двое стали стрелять во все подряд. Короче — минус одиннадцать. Зато танки мои.

Погрузили мы их на платформы, прицепили к тягачам, в управлении по городу и области взял конвой НКВД — специальная операция группы прямого подчинения ГКО, даешь секретность и безопасность. Хомячков записал старшими сержантами НКВД, армейскими младшими лейтенантами. Выпили за это дело.

Залезаю в кабину грузовика.

— Танки не потеряй, замыкай колонну. Ты едешь, я сплю. В Автово разбудишь, все.

Насчет оплаты не спрашиваю, знаю — рассчитались с ним парни честно. Сами на фронте вшей кормили — знают, что солдату надо. И пропуск на весь октябрь на машину выдан круглосуточный. Не пропадет водитель, повезло ему, когда я в его кузов прыгнул. И тут меня сморило напрочь.

— Автово!

— В медсанбат, и свободен! Эй, танкист, слетай к медикам, скажи, нам нужен проводник в шестую бригаду.

Водитель уехал в ночь, а от медсанбата поодиночке и группами санитарки бегут, санитарная рота ДНО. Добровольное народное ополчение, защитники Родины. Открываю люк, выползаю неуклюже на броню.

— В чем дело? — спрашиваю, хоть и догадываюсь — кому-то не повезло.

Плач, крики, слезы, сопли.

— Спокойно! — никто меня не слышит.

Включаю связь в танке.

— Осколочным заряжай! В сторону юга — огонь!

Гаубица рявкнула, и стало тихо. Или я просто оглох?

— А теперь старшина медицинской службы внятно расскажет мне, что тут у вас происходило, пока мы танки получали.

Нет, не оглох. Свой голос слышу, только как-то глухо. Зато медсестру я слышал четко. А рассказ ее был лишен оптимизма.

Как я и ожидал, немцы еще орудия подтянули, и ранним утром 2 октября открыли шквальный огонь по своим бывшим позициям. Из двух батальонов и отдельной пулеметной роты уцелело человек двести. Противотанковый дивизион выбило полностью. Ох, уж мне эти стратеги! Сборище уродов. А потом пришел приказ из штаба фронта — выделить две роты для десанта. И забрали наших родных морпехов, обе роты. Одна сразу в бой ушла и погибла под Петергофом, а вторую катера охраны водного района Ленинградской ВМБ сейчас должны высаживать под Стрельной.