кто ударил отца, или был бесчестен с клиентом,

или, богатства нажив, для себя лишь берег их и близким

не уделял ничего (здесь таких бессчетные толпы),

или убит был за то, что бесчестил брачное ложе,

казни здесь ждут…

Может быть, и мне придется ждать своей казни. И было бы нечестно стремиться избежать справедливой расплаты. Я не боюсь: никакие мучения после смерти не могут быть сильнее тех мук, которые приносит мне уже сейчас, при жизни, память о прошлом… Только бы знать, что мне суждена хоть одна мимолетная встреча, хоть одно краткое свидание с тем, кого миновала посмертная казнь. Ведь он среди тех немногих, кто был оправдан на последнем суде — потому что там, перед собранием теней, о нем можно было сказать только хорошее… Он среди тех избранных, кому даже в обители вечной тьмы дарован свет. Если подземный бог справедлив, он не мог рассудить иначе!

…взору отрадна

зелень счастливых дубрав, где приют блаженный таится.

Здесь над полями высок эфир, и светом багряным

солнце сияет свое, и свои загораются звезды…

Я не боюсь предстать перед загробным судом, и не его прощение мне нужно. Я хочу только одного — чтобы тот, кого я люблю, простил меня за мою вину перед ним. Не так, как оправдывает судья, а так, как прощает человек…

* * *

В тот солнечный день внутри было полутемно, свет едва проникал сквозь узкие окна. Утренняя служба закончилась, вокруг слышался только шорох шагов и негромкий говор. Людей оказалось довольно много, но большинство не молились, да и с виду не напоминали верующих, — просто бродили с места на место, разглядывая фрески. Это одна из главных церквей города, и, наверное, туристы бывают здесь часто…

Я знала, что слова обряда нужно произносить перед алтарем. Но как он выглядит и где находится, представляла смутно… Пройдя вглубь церкви и остановившись перед огороженным пространством, за которым стоял длинный стол, накрытый блестящей тканью, я подумала, что, скорее всего, это и есть алтарь.

Алтарь бога, которого называют всемогущим, всезнающим и милосердным. Бога, который был рад, когда его слуги резали «неверных» и жгли еретиков, а другие добрые христиане подбрасывали в костер поленья… Ведь если он не был рад этому, остается одно из двух: или он не мог этому помешать — и тогда он не всесилен, — или просто не знал об этом, и тогда он не всеведущ. А значит, еще и лжив, потому что скрывает свою истинную сущность.

О нем говорят, будто он — сама любовь, так как он призывает воздавать добром за зло. Правда, такой призыв плохо сочетается с его же словами о том, что ему угодны лишь те, кто «возненавидит отца своего и мать, и жену и детей, и братьев и сестер…» Но даже если не считать этот завет лицемерным, он учит не любви, а неблагодарности и предательству. Ведь платить добром за зло — это значит, поступать несправедливо и унизительно по отношению к творящим добро: почему они должны получать то же, что причитается мерзавцам? Справедлив тот, кто отвечает ударом на удар и объятием на объятие. Тот, кто умеет любить друзей и ненавидеть врагов. А дарить любовь врагам наравне с друзьями — разве это не оскорбляет само имя любви и дружбы? Если кто-то пытается любить ненавидящих его — разве этим он не предает тех, кто его по-настоящему любит? Впрочем, такие люди и не достойны ни любви, ни ненависти, ни верных друзей, ни настоящих врагов: это просто убогие твари, которые из-за своей душевной слабости и трусости не способны воздать каждому по заслугам. И эта вера нужна им, как оправдание собственного бессилия. Чтобы они могли гордиться званием добрых христиан, исполняющих заповеди доброго боженьки…

Хотя нет ничего удивительного в том, что люди, слабые душой — то есть, «нищие духом» — ему особо угодны. Ведь и сам он, пребывая в человеческом облике, оказался таким же. А как еще можно назвать того, кто при первом же испытании болью трусливо взмолился: «Отец мой, зачем ты меня оставил?!»

Это существо не только недостойно называться богом — ему далеко и до лучших из людей. Потому что я знала человека, который не стал просить пощады ни у людей, ни у богов, хотя ему пришлось испытать несравнимо большее. Он тогда не промолвил ни слова…

На меня никто не смотрел. Сзади топталась очередь к прилавку, где торгуют иконами, шаркала уборщица, деловито собирая еще не догоревшие свечи, а другая протирала тряпкой стеклянную крышку гроба с мощами. А впереди была пустота, только крест из электрических лампочек среди тусклой позолоты.

Никто не смотрел на меня — разве что те, к кому я пришла. И те, кого почитали здесь прежде.

…Веру предков сожгли,

но тень ее — среди лесов.

Слушай голос земли!

Забудь про все.

Иди вперед.

Слушай голос огня…

Я никогда не поклонялась христианскому богу, но все же была крещена — а значит, отдана в его власть! И в этот день я решила окончательно разорвать все узы, соединяющие меня с чуждой верой.

Глубоко вздохнув, я заговорила — вполголоса, но не шепотом. Так, чтобы мои слова были слышны только мне и тем, к кому я обращаюсь…

Ныне я отрекаюсь от бога Иеговы, отца,

отрекаюсь от Иисуса Христа, бога-сына,

отрекаюсь от бога-духа святого

и от девы Марии, божьей матери.

Отрекаюсь от церкви Христовой и от всех ее святынь.

Отрекаюсь от всякого священного христианского места

и от места своего среди рая,

от всякой христианской мысли и деяния,

от всякой милости христианского бога.

Ныне я снимаю с себя печать крещения, данного им.

И пусть никогда не ступлю я на дорогу,

ведущую к вратам его царства,

и душа моя для него навсегда исчезнет,

и не услышит он более голоса моего.

Такова моя воля

и да будет так отныне и в вечности!

И, вымолвив последнее слово, я трижды осенила себя перевернутым крестным знамением.

С тех пор надо мною нет иной власти, кроме власти богов, в которых верил он, мой любимый. И с тех пор моей единственной молитвой стали эти слова:

Обращаюсь к тебе, великий Орк, или если тебе угодно называться каким-нибудь другим именем. Владыка подземного царства, тебе возношу молитвы, тебе воздаю почести, тебя о милости прошу. О ты, кто ведает загробной участью смертных, могущественный страж теней, властелин страны, откуда нет возврата! Молю тебя, сделай так, чтобы я, пройдя свой земной путь, увиделась в твоем царстве с тем, кого люблю больше жизни, с тем, кому принесла клятву верности. Я желаю быть с ним вечно в том месте, которое уготовил ему ты, вершитель посмертных судеб. За это я обещаю чтить тебя превыше всех иных богов, приносить тебе дары и превозносить твое имя. Да будет так.

* * *

Я с памятной доски сотру все знаки

чувствительности, все слова из книг,

все образы, всех былей отпечатки,

что с детства наблюденье занесло,

и лишь твоим единственным веленьем

весь дом, всю книгу мозга испишу —

без низкой смеси…

Наверно, любой из так называемых нормальных людей, узнав обо всем, сказал бы — экзальтированная девица, бежит от реальности в мир фантазий и т. д. Но мне ровным счетом наплевать, кто что подумает, вернее, мог бы подумать. Потому что та октябрьская ночь разделила мою жизнь на две части — «до» и «после». И мне кажется, что все «до» было только прологом к этой жизни, которой я живу сейчас… Жизни, в которой есть он.

Только вот иногда я думаю, что боги, наверно, любят пошутить. Ведь иначе не объяснишь, почему все повторяется так страшно… Почему я должна была прийти на землю снова лишь для того, чтобы вновь пройти через ту же грязь? И почему эта ночь, пробудившая мою память, пришла так поздно? Почему я не вспомнила о нем раньше — до семнадцати лет? Ведь тогда не было бы всего, что случилось потом… и что было так гадко. Даже правильнее будет сказать — гаденько, потому что это был не какой-то чудовищный разврат, а просто мелкое, глупое и гнусное копошение в грязи. Иногда я сама не могу поверить, что была такой…