Мой конный вестовой, старший урядник Тимофей Сальников, доложил мне, что он «разбит душою», не верит в нашу победу над красными и просит меня по-братски — отпустить домой. А что дальше будет с ним — на мой вопрос махнул рукой и печально опустил свою умную голову.

— Федор Иванович!.. Я с Вами был безотлучно от самого Воронежа, Вы же знаете, что мы переживали!.. И я молчал, так как это «надо было»... а сейчас — уж все ни к чему... мы не устоим перед красными. Отпустите меня! — закончил он.

С точки зрения воинской дисциплины это было совершенно недопустимое обращение и мышление казака перед офицером, своим начальником, но в тот период времени многие уже не верили в нашу победу, а «высший класс», с семьями, выехал уже в Крым и даже за границу.

Мы, офицеры, думали тогда, что рядовой казак, даже урядник, не умеет, не сможет разобраться в происходивших событиях, политических и военных. Военная служба Сальникова в Собственном Конвое Русского Императора, в блеске, при многочисленных всевозможных наблюдениях и ощущениях — она, конечно, умному казаку дала жизненную школу. И теперь передо мной стоял не образцовый старший урядник, долженствующий отвечать офицеру: «Слушаюсь... так точно... никак нет», —- а стоял казак-гражданин в полном развитии своих физических и духовных сил, 27-летний мркчина, видевший и переживший многое. Я его отпустил.

Полковой командирский выезд

В печати часто встречаются слова «о грабежах казаков на фронте». Возмутительно это читать, как и оскорбительно.

На войне все армии всех стран порою не церемонятся с имуществом жителей, но почему-то «оттеняют» в этом только казаков.

В тех полках, в которых я служил в Великой войне на Турецком фронте и в Гражданской войне, этого не было. При всегдашних недостатках довольствия казаков и лошадей, конечно, приходилось брать фураж у жителей, но всегда за плату.

В Гражданской войне у офицеров было больше скромности, нежели нормальных возможностей в жизни и в походах, как командному составу.

В Корниловском конном полку я пробыл с сентября 1918-го по май 1919 года, пройдя с боями от Закубанья и до Маныча. На Ма-ныче 3 месяца командовал этим полком. Все видел и все знал — как жили наши офицеры. Даже у командиров сотен не было никакого личного багажа, а на сотенной канцелярской линейке возились обыкновенные ковровые казачьи сумы с бельем, запасной гимнастеркой, сапогами да шуба-кожух.

Полковник Н.Г. Бабиев³*, прибыв в наш полк 13 октября 1918 года в станицу Урупскую, в седле, в тороках, имел полупустые детские ковровые сумы, в которых было белье, запасные чевяки и бритвенный прибор. Это и был весь его «командирский багаж».

Мой личный багаж, который состоял из пары белья и запасных че-вяк, возил в сумах конный вестовой Данилка Ермолов.

Во 2-м Хоперском полку офицеры были еще скромнее корниловцев и некоторые офицеры лишний багаж имели в сумах, в тороках своего же седла.

Мой «командирский багаж» (белье и чевяки) держал в своих сумах конный вестовой, урядник Тимофей Сальников. И главное, ни у кого из офицеров вышеуказанных полков не было стремления «обогатиться», в особенности за счет жителей. Иное дело — военная добыча, главное — лошади, в которых всегда нуждается всякая кавалерия.

На переходе 2-го Хоперского полка от Матвеева Кургана и до Ростова полк получил «подводную повинность» от жителей. В Батайске ко мне обратился подводчик, молодой стройный парень, весь красный лицом. Он просил дать ему удостоверение в том, что он «заболел тифом, отправлен в госпиталь, а сани с двумя лошадьми оставлены в полку». Он действительно был в остром приступе этой болезни. Как работнику у хозяина — ему нужен этот документ, чтобы показать хозяину, что он «заболив».

Приказал ему показать мне лошадей в санях как факт, что он не врет. В упряжи один старый, как смоль вороной, воронежской породы конь, а вторая была гнедая кобыленка, почти годная под седло. Выдав документ, приказал «этот выезд» держать при мне. Кучером нашелся вот этот самый Максим, о котором пишу.

В хуторе Тихорецком Максим доложил, что во 2-м Партизанском полку, в одной из сотен, есть «в масть», очень подходящий «в пару к нашему», также воронежский жеребец, которого можно выменять на гнедую кобыленку. Коня привели на показ. Он стар. Одно копыто передней ноги расщеплено от самого венчика и до подковы. Старая рана. Он чуть нахрамывает, но конь действительно и мастью, и гривой, и пышным хвостом был словно двойник «нашему». Командир сотни с удовольствием обменял его на молодую кобыленку, а у нас получилась пара одномастных, вороных как смоль, гривастых и хвостатых воронежских жеребцов.

За время пребывания в Новолеушковской и Невинномысской Максим кормил и ухаживал за ними, как за своими собственными. Расчесал хвосты и гривы. Кони отдохнули и приняли приличный вид. И вот, уезжая из 2-го Хоперского полка, по праву пережитого «от Воронежа» я взял их с собой, предполагая завести собственный «командирский выезд». В полку оставил и линейку, и хомуты-шлеи. Взял с собой, как говорят, «голых лошадей» и кучера Максима.

К этому было еще одно моральное право: в мирное время в Императорской армии каждому командиру полка полагался именно «полковой выезд» — экипаж с двумя лошадьми и кучер. Качество их зависело от личности того, кому они полагались. Я, законно, был прав в своих действиях.

У меня есть лошади, но нет ни саней, ни экипажа. И хотя стояла зима, я беру отцовскую «барскую» тачанку, выездные хомуты к ней с четырьмя нитяными цветными вожжами и отправляюсь на фронт.

Во всех странах мира в военных училищах молодежь подготовляется для строительства армии и, главное, для войны. Это так глубоко впитывается в души, что большинство офицеров всегда рады войне. Как ни странно, но так. Таков был и я. Тыл для меня был нуден и не интересен.

Перед самым отъездом наша горемычная мать глубоко посмотрела на меня своими глазами и произнесла только два слова: «Опять, сыночек?..» Она уже не плакала. Все слезы были выплаканы.

2-й Кубанский корпус генерала Науменко находится на фронте, где-то в стороне Торговой Ставропольской губернии. Под станицей Ильинской навстречу идет табун лошадей голов в двести. Оказалось, отходит какой-то донской коннозаводчик. Все лошади рыжие и еще в хороших телах. Что они «отходят», мне показалось странным и неприятным. Значит, на фронте не так спокойно — заключаю.

В Песчаноокопской Ставропольской губернии стояли какие-то запасные части. Здесь этап. Лежал глубокий снег. Морозно. И мне показались смешными и ненужными гимнастические упражнения на обширной площади со старыми солдатами, одетыми в короткие овчинные безрукавки и в валенки. Здесь я напал «на след» корпуса. На заборах мелом, крупными буквами, указаны стоянки полков, по которым я определил, из каких частей он состоит. 1-й Лабин-ский, 2-й Лабинский, 1-й Кубанский, 2-й Кубанский, 1-й Кавказский, 2-й Кавказский, 1-й Черноморский, 2-й Черноморский — гласили надписи, и для меня, и... для красных. Мне показалось, что этого писать на заборах было не нужно. Указаны и батареи. Все надписи были четки и свежи и усиливали мои чувства — как можно скорее достигнуть корпуса.

Бывают предчувствия и очень реальные. Читая надписи так мне знакомых полков, я почувствовал какую-то особенную близость к надписи — «1-й Лабинский полк» и подумал, что командовать буду именно этим полком.

1-й Кавказский полк был моя кровная родина и колыбель моих первых офицерских лет с 1913-го по 1918 год. Казалось бы, сердце должно биться только для него и должно вызывать «биение души» только этим названием — ан нет!.. 1-й Лабинский полк заворожил меня. И это оказалась реальная действительность ровно через 2 дня.

Ночую в доме очень богатого крестьянина. Села не помню. Его 25-летний сын-телефонист тут же, в отпуску, отец и сын против красных, но «удержим ли мы фронт?» — спрашивают они оба. «И не лучше ли как-то помириться с красными?» — добавляют.