— Ночевать! Ведь Димка сказал дойти до ельника и вернуться назад! Эх… Всё это игрушки детские. Самого главного — компаса не дали!

Только сейчас Инке стало ясно, что они заблудились не на шутку, а серьёзно. Ей стало страшно, она почувствовала, что ее томит не только жажда, но и голод.

— Что же это будет, Стёпка? Куда нам теперь идти? — жалобно спросила Инка.

— Вперёд! И мы куда-нибудь выйдем, — хмуро проговорил Стёпка и позвал: — Эй, Гай, не отставать!

Гай уже не лаял, не резвился. Высунув длинный розовый язык и тяжело дыша, он едва поспевал за детьми. Сосняк кончился. И перед детьми возникла белая берёзовая роща, а за рощей снова небольшой участок поля. За полем виднелся перелесок и хатки, над ними вился дым.

— Вон то ж и есть Яблоневка! — радостно вскрикнул Стёпка. — Мы туда первые придём! — Он поправил скатку и, не глядя на Инку, сказал:

— С тобой можно в походы ходить. Ты хороший товарищ.

— Эй вы, разведчики! — послышался крик, и из перелеска им навстречу выскочили Юра и Юлька. Они вели за руки двух упирающихся «синих». За ними следовал сам командир отделения, Дима.

— Вы нарочно или случайно пропали без вести? — грозно спросил он Стёпку.

— Честное пионерское, случайно! Мы до ельника дошли, обозрели местность… А потом Стёпка не захотел возвращаться с пустыми руками… — быстро затараторила Инка. — Мы, честное пионерское, случайно.

А ещё через несколько минут весь перелесок заполнился бойцами. «Красные» и «синие» с пулемётами, флажками, с агитинвентарём, шли по направлению к хутору, дружески беседуя.

Вечером в лесу снова запылал костёр.

Затянула песню Сима, а все подхватили. И яблоневские пионеры. И даже их родители.

Сосны, в такт песне, кивали своими гордыми верхушками. И снова, всю ночь до рассвета костёр, огромный и жаркий, горел голубым неугасимым пламенем.

А Инка, укладываясь в палатке спать, по привычке подумала:

«А что хорошее случится завтра? А что хорошее было сегодня?»

И вспомнила: лес, жара. Они идут со Стёпкой, взявшись за руки. И ещё самое главное: глоток воды, которого она не выпила.

Зай берайт, иммер берайт![5]

Промчались горячие летние денёчки, отпылали высокие костры, отзвенели походные песни. Осень снова разукрасила багрянцем город. Горели золотым пламенем скверы, сады над Днепром и Владимирская горка… Листья — медные и красные, коричневые и лимонные, кружась под звон журавлиных ключей, мягко опускались на землю. А каштаны, как всегда осенью, все сбрасывали с себя шарики в зелёных игольчатых скорлупках. И хотя те, о ком говорится в этой книжке, стали старше на год и перешли уже в седьмую группу, но они по-прежнему набивали до отказа школьные сумки каштанами, по-прежнему ложились на деревянную балку возле пещеры в Ботаническом саду и спрашивали:

— Мама дома? Самовар кипит?

В один из ясных осенних дней Липа получила приглашение явиться в районное бюро МОПРа. Она ушла с последнего урока и, вернувшись, созвала ячейку МОПРа. Так как входила в ячейку почти вся школа — то, по сути, это было общешкольное собрание. Липа вышла на сцену и сообщила очень важную, очень интересную новость: оказывается, на Украину приехала делегация немецких пионеров. Сейчас они в Харькове, а через неделю будут в Киеве.

— Ура! — крикнул Черепок и сыграл на губах туш. А все зааплодировали. Но тут вскочил на сцену Лёня Царенко, поднял руку, призывая всех замолчать, и злорадно-торжествуюшим голосом произнёс:

— Ага! А что я говорил? Как вы теперь будете с немецкими пионерами объясняться, если вы эсперанто не знаете!

— Они ведь по-немецки будут говорить, а не по-эсперантски.

— А разве вы знаете немецкий? — продолжал возмущаться Лёня.

— Садись, профессор, — крикнул Черепок. — Столько лет немецкий учим. Я, например, могу всего Глезера и Петцольда напамять продекламировать.

— А ну давай!.. — крикнул кто-то, сидящий в задних рядах. — Давай, валяй Глезера и Петцольда.

— Нет, серьёзно, — Черепок встал с места. — Я считаю выступление предыдущего оратора, то есть Лёньки Царенко, глупым и неправильным. Немецкий язык мы знаем. Я, например, что хочешь, скажу: гутен таг и гуте нахт, и, как это… варум… айн, цвай, драй… И вообще, всякое такое…

Когда Лёня и Черепок, подталкивая друг друга, спрыгнули со стены, заведующий школой Илько Васильевич попросил у Липы слово.

— Всё будет очень просто, — сказал Илько Васильевич, — С немецкими пионерами вы сможете объясниться через переводчика. А кроме того, я вам советую в оставшиеся до приезда гостей дни налечь на немецкий язык. Учите немецкие слова, стихи, песни…

Вдруг поднял руку Саша Милованов, ученик шестой группы, и, краснея, сообщил:

— Я знаю по-немецки «Интернационал», и я могу поговорить с настоящим немцем.

Инка тоже когда-то, когда была совсем маленькая, занималась с учительницей немецкого языка. Но она решила не говорить об этом, хотя надеялась, что сумеет объясниться с гостями. Целую неделю в школе царила, как выразился Черепок, «немецкомания». Все сделали себе карманные словарики, в которых были записаны самые необходимые для беседы слова. Затем коллективно и индивидуально разучивали «Интернационал» по-немецки и пытались друг с другом разговаривать на немецком языке. Это выглядело примерно так:

— Гутен так, Вовка! Как твоё гезунд?

— Зер гут, Толька. Вифил у нас уроков?

— Айн, цвай, драй, фиер: фиер уроков.

— Э… Гиб мир бляйштифт.

— Пожалуйста, на тебе твой бляйштифт.

Наконец они приехали — двое мальчиков — Ганс и Петер и девочка Герда. Поселили их в детдоме. В честь приезда гостей устроили вечер. И, конечно, должна была выступать школьная живгазета. Но тяжело заболела Сима. Уже месяц она лежала с «гнилой температурой», как говорили врачи. У Симы предполагали туберкулёз, и Рэм ходил грустный, рассеянный и молчаливый. На вечер он пришёл от Симы. Был он бледен, губы у него дрожали.

— Что с ней? — испуганно спросила Инка.

— Плохо… Она даже сама не знает, как плохо… — чуть слышно ответил Рэм.

Началась торжественная часть. За столом президиума сидели Маруся Коваленко, Дима и три немецких пионера — русые и голубоглазые, со значками юных спартаковцев на груди.

Все сидящие в зале поднялись и стоя долго аплодировали гостям. Потом вышел на сцену Саша Милованов и произнёс краткую, но пламенную речь на чистом немецком языке, которую и закончил лозунгом: «Ее лебе ди дойче революцион!»

Потом выступала Герда. Хрупкая, с нежным лицом и вьющимися белокурыми волосами девочка.

— Дорогие братья и сёстры! — сказала Герда. — Мы, юные спартаковцы города Иены, шлём вам пламенный привет… Если какая-нибудь империалистическая страна посмеет напасть на Советский Союз, мы, спартаковцы, выступим в вашу защиту.

— Хай живе Радянська Украша! — по-украински закончила она.

Юлька и Липа преподнесли Герде украинский костюм и надели ей на голову веночек. В заключение гости и хозяева спели «Интернационал». Пели так: куплет — по-украински, куплет — по-немецки.

Карманные словарики мало помогли детям, потому что «Гиб мир бляйштифт» или же «Вифиль фенстер хат дайн циммер?» и другие тому подобные выражения были ни к чему. Ведь хотелось поговорить с немецкими ребятами об их жизни и борьбе, а не о «бляйштифтах» и «циммерах». Спартаковцы гостили в Киеве три дня. Дети не отходили от «их ни на шаг; а Инка всё время разговаривала с Гердой по-немецки, и на прощанье девочки сделали друг другу подарки: Герда получила томик Пушкина, а Инна — красивую открытку с видом Иены. На открытке было написано: «Я тебя никогда не забуду, я тебя очень люблю и всегда буду тебе предана. Зай берайт! Иммер берайт!»